Невидимая Россия

— Да, — прошептала она совсем тихо, — я помню… на станциях были дети — оборванные, худые, с раздутыми животами… Это было ужасно, но мне объяснил ехавший со мной в купе военный, что это беспризорные, убегающие из детских домов.

— А много было этих беспризорных? — с горечью спросил Павел.

— Очень…

— А вы не спросили своего военного, почему их очень много?

— Нет…

Неужели она не то, что я думал? Павел привык, сдерживаться, привык молчать, но, раз заговорив на больную тему, почувствовал непреодолимое стремление сказать всё до конца. Ольга Васильевна шла молча. Верхушки лип тихо покачивались. Павел вспомнил мать, похороны, ее сон и ее непримиримость к большевикам.

— На нас тяготеет позорное пятно за то, что мы терпим всё это в пассивном бездействии…

Это последняя фраза, которая у меня вырвалась сегодня, — решил Павел, злясь сам на себя.

Ольга Васильевна еще больше затихла и съежилась, потом с трудом подняла глаза и прошептала:

— Этот военный был мой муж, он был коммунист. Вы меня очень презираете?

Такого эффекта Павел меньше всего ожидал и растерялся. Острая жалость сжала сердце.

— Коммунист не НКВД, — ответил он примирительно, — мало ли русских дураков пошло в партию по убеждению!

Серые глаза наполнились слезами и опять опустились.

Несчастная женщина! — думал Павел. — Она хорошая, искренняя, только запутавшаяся. Кто ей мог разъяснить всё это — неинтеллигентная и неумная мать? Вот так и вся Россия — обманутая, униженная обманом и вместе с тем родная и неотделимая.

Глава семнадцатая СЕРДЦЕ НЕ КАМЕНЬ

Возвращаясь вечерами домой, Григорий стал часто заходить в соседний барак к инженеру Рогачеву. Рогачев, пятидесятилетний мужчина с глазами на выкате и усами, как у моржа, был в свое время техническим директором треста, затем угодил за вредительство на десять лет и, кончив срок, поступил вольнонаемным на канал. Жил он в двух комнатах с женой и двумя дочерьми. Старшая дочь, Катя, двадцатилетняя девушка, видевшая и нужду и лишения, не по летам серьезная, привлекала Григория глубиной зеленоватых глаз, освещавших скорбным блеском миловидное личико. Катя тоже служила на строительстве, вечерами помогала матери, больной, совершенно раздавленной жизнью женщине, и проверяла тетради младшей сестре Ирочке, учившейся в школе. Вскоре Григорий начал столоваться у Рогачевых, привык ко всем, играл с отцом в карты и незаметно для себя так привязался к этому семейству и особенно к Кате, что ему стала, наконец, ясной необходимость жениться на ней и устраивать собственную семью.

Нечего дурака валять! — размышлял Григорий, — скоро стукнет тридцать, пора. Катя будет только помогать и в жизни и в работе — столько горя видела, что всё понимает.

Однажды, провожая девушку вечером из кино, Григорий сжал крепче ее руку и спросил вдруг сделавшимся глухим голосом:

— А что, Катя, согласились бы вы выйти за меня замуж?

Она не удивилась этому вопросу, посмотрела на Григория глазами, ставшими еще глубже, и тихо кивнула головой в знак согласия. Григория охватил прилив молодой, давно забытой им радости. Григорий привлек Катю к себе и, ощущая запах молодой свежести и душистого морозного воздуха, поцеловал прямо в губы.

Ночью он долго не мог заснуть от сомнений, радости и возбуждения. Григорий хорошо понимал, что женитьба сделает еще более трудным проникновение в Москву, еще более затянет его в тину провинциальной жизни. С другой стороны, жить дальше бездомным бобылем он не был в состоянии, — только теперь он ясно понял, насколько нехватало ему близкой, любящей женщины. Ничего, — утешал он себя, — Павел и Борис справятся в Москве, а я и в провинции смогу кое-что сделать. А Катя хорошая — настоящей женой будет и ребят воспитать сумеем… Мысль о детях наполнила его сердце радостной теплотой. Надо и ребят! Коли женюсь — ребят заведу, а жениться надо будет по-настоящему, церковным браком, а не по-собачьему, в ЗАГС-е…

* * *

Около маленькой деревянной церкви недалеко от Москвы, но не там, где пролегала трасса канала, остановилось три человека — Григорий, Катя и Павел. Николай пошел за священником, жившим за квартал от церкви.

— А что, он тоже властей поминает? — спросил Григорий с тревогой в голосе.

— Нет, не поминает, — улыбнулся Павел, — это свой человек, его Николай хорошо знает. Знаешь, и в СССР бывают чудеса: он официально с Сергием не порвал, но ни властей, ни самого митрополита не поминает. Почему-то до сих пор на воле!

— Добро, а то я этих полукрасных не люблю.

В конце улицы появилась высокая фигура Николая, рядом с ним шагал плотный бородатый мужчина в черном пальто.

— Давайте отойдем в сторону и дадим им пройти в храм — сами мы пройдем после, чтобы меньше обращать на себя внимания.

На белом снегу и беловатом зимнем небе храм выделялся четко, окруженный черными, как будто нарисованными карандашом на белой бумаге липами.

— Ну, пошли, батюшка с Николаем уже, наверное, в храме.

Дверь церкви была приоткрыта. Войдя, Павел запер ее на засов. Чистенький, опрятный храмик выглядел ласково и приветливо. Священник оказался человеком лет шестидесяти, моложавым, полным, с живыми смеющимися глазами и звонким чистым голосом.

— Вы уже, молодые люди, смотрите — никому… меня и так НКВД постоянно вызывает: не совершаю ли я тайные требы и таинства? А как их не совершать! Женятся, верно, не все, а что касается крестин, то думаю, нет ни одного русского коммуниста, у которого дети некрещеные! Тут даже анекдот появился: родился у партийца сын, ну, как полагается — октябрины. Назвали парня Кимом и будто бы успокоились. Только через несколько дней бабка с ним куда-то исчезла… Вернулась вечером. Мать беспокоится — где была? Я, говорит, его своей знакомой показывать носила — старушка у нее приятельница была больная, так сама прийти не могла. Ну, ладно, живут еще неделю. Через неделю мать с ним тоже куда-то съездила. А отец ходит грустный — его спервоначалу и мать и бабушка за октябрины пилили — что, говорят, это за имя такое Ким, вроде собачьего получается! Ходил, ходил да в свободный день и пошел сам с сыном гулять. Возвращается еще позднее, чем бабушка и мать, пьяный, веселый. Те к нему: где пропадал? А он кладет мальчишку на кровать, гордо так на всех смотрит и говорит: где был не скажу, а принес вам Ваську, чтобы его так теперь и звали. Тут бабушка и мать ахнули и признались: оказалось, что и они тоже потихоньку крестить носили. Хорошо еще, что все трое, не сговариваясь, Василием назвали. Вот какие теперь вещи случаются! — Глаза батюшки стали ласково плутовскими… — Как видите, нашему брату приходится тоже хитрить: ведь если детей коммунистов в книги записывать, отцы бояться будут — их за это из партии и со службы повыгоняют.

Словоохотливый батюшка принес венцы, облачился и начал служить, распевая сам звонким мелодичным голосом. Из-за облаков выглянуло солнце и осветило храм радостным серебристым светом. Григорий стоял, полный благоговейным, благодарным чувством к Творцу, показавшему ему дорогу спасения и веры в глухой северной тайге и теперь сведшего его с этой серьезной чистой девушкой.

Не сломят православия большевики! — думал стоящий за ним Павел. — Как невидимые северные родники, оно пробивается из самой русской земли…

Лучи солнца залили церковь. Катя, в белом простеньком платье, в скромной фате на голове, стояла молодая, серьезная, окруженная золотистым светом.

* * *

Пример заразителен. Зайдя к родителям Евгения, Павел застал только няню. Григорий поручил ему поддерживать связь с устроившимся в Туле в качестве механика Евгением.

— Ну, что нового?

Павел очень уважал старушку.

— Женюша-то наш — жениться собрался! — в тоне няни было разочарование и неудовольствие.

— Ну и хорошо — не век же ему холостым быть!

— Хорошо, то хорошо… — протянула няня.

— А на ком? — насторожился Павел.

— Еще до ареста вместе на лыжах ходили, а теперь вот в Туле встретились, — вздохнула няня, — так, девчонка советская… комсомолка… Валя Печкина.

— А может быть, хорошая?

Няня неодобрительно посмотрела на Павла и ушла на кухню.

Павел вышел на улицу. Надо навести о ней справки, — думал он, лавируя между прохожими. Толпа в Москве с каждым днем грубела и толкотня становилась всё тягостнее. — Надо пойти к Леночке, может быть, через нее и братьев удастся что-нибудь узнать.