Невидимая Россия

— Ну как, больше не сердитесь? — спросил Павел, задерживая ее руку.

— Сердиться не сержусь, но мне очень жаль, очень жаль, что это вообще было, — голос дрогнул и пресекся.

Павел почувствовал, что что-то неудержимое поднимается в его груди. Голова закружилась и, не совсем понимая, что говорит, он прошептал:

— Не сердитесь, я серьезно… я люблю вас, люблю по-настоящему…

Она тихо высвободила свою руку из его руки, положила ему обе руки на плечи и пристально посмотрела в глаза.

— Вы это вполне серьезно? Не так, как тогда в парадном… В глазах ее вспыхнуло то же, что так клокотало в груди у Павла.

— Ольга Васильевна — Богом клянусь! Тогда…

Глава восемнадцатая ЧЕРЕЗ ДВА ГОДА

Прошло два года. За это время была провозглашена новая «самая демократическая в мире» конституция. Казалось, что режим смягчается, материальное положение в стране улучшилось. В то же время новые тучи сгущались на горизонте — надвигалась ежовщина.

Павел сидел за столом и читал. В комнату то и дело входила Анна Павловна, мать Оли. В свободные дни Оля помогала матери по хозяйству и делала это, как и всё, что она делала: энергично, весело и быстро — работа кипела в ее сильных, ловких руках. Первое время Павел не мог привыкнуть к положению женатого человека: в двадцать шесть лет он уже приобрел некоторые привычки холостяка. Самое же главное, он долго боялся, что семейная жизнь помешает работе в организации. Узнав о специфических трудностях, вытекающих из жизненного уклада и биографии Павла, Оля сначала растерялась. Например, она никак не могла представить, что работоспособный мужчина может оказаться без работы и без возможности найти работу. После того, как Павел за два года дважды терял место в редакции и только с величайшим трудом, при помощи разных хитростей, восстанавливал положение, она поняла, какие условия создала власть для отверженных. Другая трудность заключалась в прописке Павла в Москве. По советским законам, мужа к жене и жену к мужу обязаны были прописать вне всяких ограничений, но попасть в Москву с таким паспортом, как у Павла, было слишком рискованно и он жил все эти годы полулегально, оставаясь прописанным в той самой непригодной для жизни клети, в которую он с таким трудом попал благодаря работе на канале. За клеть он регулярно платил, раз в месяц с отвращением ездил на свою «квартиру», убеждался, что ничего страшного не произошло, еще раз наказывал, чтобы хозяйка, в случае появления НКВД, ни в коем случае не говорила, где он находится, а приезжала бы предупредить сама; в случае же какого-нибудь другого вызова, чтобы бросала немедленно заранее написанную Павлом открытку. Хозяйка скорбно смотрела при этом на него, сочувственно вздыхала и обещала сделать всё, как говорил Павел. Муж ее, промучившись около года, не выдержал и уехал куда-то на новостройку.

В квартире Оли поведение Павла объяснялось жильцам тем, что у него есть под Москвой замечательная квартира, с которой ему жалко расстаться — этому верили потому, что комнаты в красной столице расценивались приблизительно, как собственный дом в Западной Европе. Только через три года, сменив паспорт, Павел рискнул прописаться в Москве.

Глава девятнадцатая ТЫСЯЧА ДЕВЯТЬСОТ ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ ГОД

Григорий широким неуклюжим шагом нервно ходил по комнате. Владимир сидел на своем обычном месте у стола и внимательно слушал. Павел и Борис устроились на диване. Было душно. Августовский раскаленный воздух вливался в раскрытое окно. Пользуясь праздничным днем, все соседи с утра уехали за город, поэтому говорить можно было не стесняясь.

— Одна возможность свержения большевизма была упущена в 1930 году, — говорил с раздражением Григорий, — тогда могла произойти общенародная революция. Тогда внутри не было сильной организации и большевики раздавили силой эту революцию. Теперь бы положение изменилось: колхозники недовольны всё время, но они зажаты и подавлены так, что рассчитывать на них не приходится. В концлагерях миллионы обиженных, среди них сотни тысяч таких, на которых можно смело опираться, но они измучены и надзор за ними так силен, что это пока тоже мертвый капитал. Партийная оппозиция состояла из более идейных коммунистов чем те, которые пошли за генеральной линией партии. Я думаю, что идейные коммунисты в общем уничтожены, а осталось послушное стадо чиновников от коммунизма, мещан от марксизма. Среди этих кулаков с партийными билетами много, по существу, враждебного коммунизму элемента, но они перейдут только на сторону более сильного — скажем, на сторону Гитлера, если он сумеет разбить Сталина в будущей войне с СССР. Интеллигенция разбита и деморализована, а рабочие еще не настолько обозлены, чтобы немедленно восставать. Одним словом, ситуация такова, что без внешнего военного или внутреннего, вызванного очередной борьбой внутри партии потрясения, никакой антибольшевистской революции сейчас не будет.

— Я всегда говорил, что нужна война и как можно скорее… — сказал Борис.

— Это говорят очень многие, — живо обернулся Григорий, — и война неизбежна потому, что с тех пор, как была объявлена первая пятилетка, началась подготовка к военному захвату мира. Я не понимаю только одного: если это совершенно очевидно нам, почему этого не понимают заграницей?

— Я думаю, заграницей это многие прекрасно понимают, — вмешался Павел. — Я убежден, что «Мюнхен» объясняется только тем, что англичане как бы говорят Гитлеру: если ты вооружаешься и усиливаешься для борьбы с СССР — мы тебе поможем, если ты, как большевики, хочешь мирового господства — мы будем с тобой воевать.

— Но ведь война между Германией и Англией с Францией — чистейший абсурд. Ведь только этого и хочет Сталин! Ведь он сделает всё, чтобы их стравить между собой, остаться до времени в стороне, а когда они друг друга истощат, захватить силой всю Европу, — возразил Григорий, еще более раздражаясь.

— Никогда Англия не будет воевать с Германией! — убежденно сказал Борис.

— Да, но ведь уже идут переговоры между советскими, французскими и английскими представителями генеральных штабов, — ответил Павел. — Я не думаю, что Гитлер настолько силен, чтобы выдержать войну на два фронта. По-моему, вся трагедия в том, что он хочет забрать еще Данциг и коридор и отказаться от неприятной обязанности уничтожать в России коммунизм. Вопрос для нас станет более ясным, если мы будем исходить из того, что в мире борются не две основные силы — коммунизм и капитализм, как нам подсказывают сами большевики, а три — СССР, Германия и демократии. СССР надеется стравить демократии с Гитлером; демократии, в лице, скажем, Англии, думают стравить Гитлера со Сталиным — конечно, чтобы избавиться от обоих. А Гитлер хочет балансировать между двумя возможными союзниками и захватить то, что легче захватить, например, Польшу.

— Для нас совершенно безразлично, кто будет воевать с большевиками, — опять вмешался Борис. — Бесспорно одно: фашизм, национал-социализм и капитализм для большевиков одинаково враждебны. Гитлер сильнее других, потому они его больше боятся, но, с другой стороны, больше и уважают. С точки зрения лее интересов России, выгоднее всего, чтобы Гитлер и Сталин пожрали друг друга, а демократии остались пока в стороне, чтобы после неизбежной победы Гитлера не дать ему захватить Россию, что для них самих было бы крайне невыгодно.

— Боюсь, что в возрождении России, кроме нас самих, никто не заинтересован, — заметил Павел.

— Они будут заинтересованы в том, чтобы не дать усилиться Германии и поэтому будут вынуждены помочь нам, — возразил Борис.

Владимир, сидевший до этого молча, поднялся и заговорил в свою очередь:

— По-моему, коммунизм не выдержит большой войны. Большая война сейчас может быть только с Германией. Значит, мы заинтересованы только в том, чтобы не началась война между Германией и демократиями. А бояться, что немцы поработят Россию, не приходится: никакое внешнее господство нам не страшно. Поработить Россию извне вообще невозможно, а если мы даже потеряем часть территории, то только временно. Одним словом, я боюсь только того, что Сталин обманет и Гитлера и демократии и останется в стороне.

— Правильно, — подошел к столу Григорий, — если большевизм продержится еще двадцать лет, это будет значить, что Россия превратится в гигантский концлагерь и в ней вырастет поколение рабов, которым будет очень трудно восстановить настоящее государство.

— Ну, а что мы будем делать в случае войны? — спросил Павел.

— Что ты этим хочешь сказать? — сказал Григорий.

— Я понимаю, что силы наши так ничтожны, что от нашего решения ничего не переменится, но, тем не менее, принципиально решить этот вопрос необходимо.

— И решать нечего! — воскликнул Борис, — надо будет вредить большевикам, чем можно, вплоть до организации вооруженных восстаний в тылу.

— А вы как думаете? — обратился Павел к Владимиру и Григорию.

— Я думаю, Борис прав, — сказал Владимир не совсем уверенно.

— А ты сам что думаешь?

— По-моему, наша цель, говоря, конечно, отвлеченно, будет состоять только в том, чтобы, пользуясь создавшейся обстановкой, делать свое собственное дело — продолжать создавать организацию, около которой могли бы сплотиться национальные силы.