Невидимая Россия

— Но ты, надеюсь, не собираешься создавать эту организацию при помощи большевиков? — спросил Борис, впиваясь глазами в Павла.

— Я говорю только о принципе, — ответил Павел спокойно. — Я бы предпочел работать в советском тылу, не ставя себя в зависимость от иностранной армии, хотя никогда не отверг бы иностранной помощи, конечно, на известных условиях.

— Ну, в случае войны в этих тонкостях разобраться будет трудно, — возразил Борис, не придававший большого значения теоретическим разговорам. — Лучше поговорить о наших практических мероприятиях в случае войны.

— Это тоже будет одна теория, — сказал Григорий, — пока можно предвидеть только одно: в случае войны у нас очень много шансов попасть за решётку и очень мало шансов попасть в армию.

— Я попаду в армию, — заметил Владимир, — Борис тоже, если не получит броню по своему учреждению — он ведь почти в генеральских чинах. Останутся или попадут за решётку: Григорий, Павел и прочие из их разряда.

— Ничего сейчас не выдумаешь, — прервал его Григорий, — надо только установить заранее связь, используя женщин и стариков, чтобы, на случай мобилизации, дублировать все нынешние связи родственниками. А в случае общей каши и развала фронта, каждый будет пробираться в Москву и действовать в зависимости от обстоятельств.

— По-моему, надо заранее разработать инструкцию по использованию всех возможностей поднятия вооруженного восстания в армии, — заговорил Борис. — Вы учтите, что теперь в армию берут молодежь — самую надежную часть населения. Ее специально проверяют, пропагандируют и ставят под надзор комиссаров и секретных сотрудников. Армия мирного времени достаточно надежна, но, в случае всеобщей мобилизации, положение изменится в корне: они будут вынуждены вооружить колхозников, которые только и ждут этого момента, чтобы рассчитаться за коллективизацию. Мне это дело представляется так: в благоприятный момент пустить пулю, в комиссара и солдаты наши. Остается стать во главе и командовать.

— Я верю, что у тебя подобная комбинация может удасться, — улыбнулся Григорий, — но рассчитывать на массовый характер восстаний не приходится. Не забывай, что уже в течение двадцати лет все люди, выделяющиеся инициативой, смелостью, романтичностью и, главное, самостоятельностью, систематически уничтожаются. Я предвижу массовое дезертирство и массовую сдачу в плен, но не массовое вооруженное восстание. Красная армия в своей реакции на события будет очень пассивна.

— Надо еще учитывать, — вмешался в разговор Павел, — что даже в случае освобождения концлагерей, освободятся сотни тысяч кадровых уголовников, и пройдет не мало времени, пока удастся сколотить настоящую силу из положительной части заключенных.

— Ты, конечно, прав, — приостановился Григорий. — Вот что мы могли бы легко сделать, это начать учет надежных людей прямо по учреждениям, где имеются свои люди; только это упрется в ту трудность, что списков составлять теперь нельзя, а без списков, при перемещении наших людей, все сведения, имеющиеся в их головах, потеряют цену.

— Для этой цели надо будет подобрать специальных лиц, — сказал Борис, — у нас не так мало стариков, которые, в случае войны, останутся на местах и вполне смогут справиться со своей задачей. Я один десятка два таких наберу, а если передать по линии, то можно найти сотни, но дело, конечно, опять упирается в поддержание связи.

— Эх, поскорей бы началось! — почти простонал Борис.

* * *

Павел вернулся домой взволнованный и возбужденный. Более пяти лет прошло после освобождения. Нечеловеческими усилиями организация была доведена до прежних размеров, даже увеличилась по сравнению с 1930 годом, но усилия не соответствовали эффекту: десятки работали сознательно и активно, сотни были проверены и могли быть использованы при благоприятных обстоятельствах, но этих обстоятельств как раз и не было. К счастью, ежовский разгром почти не коснулся среды, на которую опиралась организация, и всё же постоянный гнет страха ареста и возраставший зажим всего населения в целом были так ощутительны, что иногда становилось просто нестерпимо.

Оля ждала Павла с обедом. За последние годы она сроднилась со всеми мыслями и чувствами мужа, хотя и сохранила значительную самостоятельность мышления и восприятия.

Комната была чисто убрана, на столе блестела белизной новая скатерть. Оля сидела на диване и читала Достоевского.

— Наконец-то! — с тревогой посмотрела она на мужа. — Слава Богу! Всегда, когда тебя нет, я боюсь.

— Чего? — ласково спросил Павел, садясь рядом. Оля опустила глаза — боялась она, конечно, ареста.

— Ну, что нового, что решили? — Оля знала, что приехал Григорий и что говорили о принципиальных вопросах.

— Говорили о войне, — устало ответил Павел.

Оля вздрогнула.

— Боюсь я войны!

Павла самого мучил этот вопрос и поэтому он рассердился.

— Другого выхода нет. Если не будет войны, они задушат и обескровят народ, — сказал он.

— Не верю я в то, что кто-нибудь придет нас освобождать, а особенно немцы — не люблю я их, а Гитлер, кроме жестокостей, ничего с собой не принесет.

— Никто и не рассчитывает на альтруизм иностранцев. Ты пойми, что коммунизм угрожает всему миру: они должны его уничтожить не для того, чтобы освободить нас, а для того, чтобы не быть порабощенными самим.

Оля ничего на это не возразила, но лицо ее вытянулось.

— Боюсь я и всё… — сказала она после некоторого молчания.

Павла это задело еще больше.

— Ты только подумай, — заговорил он тихо, — в мое время в лагерях ежегодная смертность равнялась 16 % — это, учитывая, что стариков почти не было. Теперь условия еще хуже. Сосчитай сама: если даже сидит шесть миллионов, а их, вероятно, сидит больше, то 16 % с шести миллионов это без малого миллион в год — так ведь это страшнее войны! Кроме того, на войне гибнут все подряд, а арестовывают всё-таки лучших.

— Я тебя понимаю, — мрачно ответила Оля, — только смотрите не ошибитесь.

— Ошибиться нам трудно, — возразил Павел тоже мрачным тоном, — ведь не мы вызываем войну — просто мы ее считаем неизбежной и хотим, насколько это будет возможно, использовать ее в интересах народа.

* * *

Борис сидел дома и чинил чемодан. Любовь к ручному труду у него была в крови, а когда приходилось нервничать — это становилось потребностью.

Сергей опять не принес работу во время. Борис с таким трудом достал для него заработок! — Наташа из-за этого болвана спустила уже последние фамильные бриллианты, — думал Борис с раздражением. — Действительно Люба права, что нельзя вечно помогать бездельнику. Борису представилась длинная сгорбленная фигура Сергея, его безразличные глаза и неопрятный большой рот, из которого обычно пахло водкой. — Самое главное, что работа срочная и отвечаю за нее я, а не он — взята она на мое имя.

Одновременно жалость к попавшему в беду товарищу одолевала другие чувства. Борис вспомнил свой разговор с Сергеем, когда тот признался, что он уже давно является осведомителем НКВД. Он был тогда тоже пьян, но не настолько, чтобы ничего не соображать. Борис долго смотрел в серые мутные глаза Сергея, прежде чем тот признался. Это было жалкое и трагическое зрелище. Сергей совсем побледнел, и Борис боялся, что он сейчас умрет: от обычной заносчивости ничего не осталось. — Забыл весь свой дворянский гонор! — горько усмехнулся Борис. Потом глаза его стали совсем пустыми и он признался: да, я работал… и работаю сейчас, но никогда ни одного слова я не сообщил про своих… я… я… сообщал только о работе некоторых сослуживцев… Борису это стоило дорого. Наташи не было дома, они говорили часов пять подряд и Сергей обещал прекратить доносы, сославшись на загруженность и нервное расстройство. С тех пор его уволили и никуда больше не брали. Подобные случаи уже бывали, многих за это арестовывали… Но что же делать — нельзя же оставаться подлецом! Главное, работу ему находят. Наконец, он может уехать в Сибирь — вон брат Григория тоже там, осел навсегда, — думал Борис.