Невидимая Россия

Леночка переменила комнату на более маленькую, с одной стороны, чтобы избежать вселения, с другой стороны, чтобы переменить район и поселиться в доме, где жильцы ничего не знали о братьях.

Павел застал ее за книжкой: вернувшись со службы, она забиралась с ногами на диван и целыми вечерами читала. После лагеря Павел относился к ней, как к младшей сестре.

— Что читаешь? — спросил он, подсаживаясь на диван.

— Соловьева, Историю Государства Российского.

— Ого! — удивился Павел. — И тебе не скучно?

— Конечно, не скучно, — обиделась Леночка.

— Молодец. Слышала, что Евгений женится?

Глаза Леночки расширились от любопытства:

— На ком?

— Какая-то Валя Печкина. Евгеньева няня недовольна…

Любопытство сменилось на лице Леночки растерянностью и удивлением.

— Не может быть! — протянула она.

— А ты о ней что-нибудь слышала?

— Слышала, — ответила попрежнему растерянно Леночка.

— А ну-ка рассказывай!

— Я тебе расскажу всё, только ты дальше никому не передавай.

Леночка уставилась на Павла испуганными глазами.

— Не бойся. Я ведь спрашиваю не из любопытства, сама понимаешь…

— Конечно, понимаю. Видишь ли, за ней ухаживал Алеша — еще тогда… Она настоящая активистка, а главное… — Леночка замялась, — мы еще тогда думали, не она ли и посадила наших… Алеша сам виноват — поухаживал и бросил, а она прилипла и как-то нехорошо… — Лицо Леночки стало детски несчастным. — Я ничего определенного сказать не могу, но, знаешь, я вас всех люблю и за вас всегда беспокоюсь, — чувствую, что Валя человек опасный.

Павел задумался: по собственной матери он знал, насколько чуткими бывают любящие женщины. Конечно, у Леночки нет ни ума, ни жизненного опыта Веры Николаевны, но она действительно любит братьев, а особенно Алешу, и интуиция ее совпадает с интуицией умной няни.

* * *

Должно быть, дело серьезнее, чем показалось с первого взгляда, — анализировал Павел, шагая по улице, — чего она лезет в нашу среду! Конечно, и Алеша и Женя ребята интересные, но всё-таки надо держать ухо востро: может быть провокация? И у меня тоже с Ольгой Васильевной! — вдруг подумал Павел, — то чуть не закружила голову Владимиру, то со мной начинается нечто вроде романа… зря я с ней был так откровенен — нет ничего хуже, как распускать язык перед женщинами… Не может быть, чтобы и она оказалась агентом! Павел вспомнил скорбное, подавленное выражение серых глаз, когда он так резко заговорил о голоде на Украине, Но вслед за жалостью сейчас же поднялось возмущение. В тот момент, когда мы сидели в лагере, а миллионы русских людей умирали от голода, она, видите ли, отправилась в свадебное путешествие с мужем-коммунистом, в Крым, на средства рабоче-крестьянского государства, выжимаемые из тех же концлагерников и голодающих крестьян. Черные круги забегали в глазах Павла. Темные, безлюдные переулки Замоскворечья казались непроходимым лабиринтом: шагая в волнении, как попало, он заблудился, но продолжал идти, полный вихрем противоречивых чувств и мыслей. Одно было ясно: как и тогда, семь лет назад, провокация стала подползать, тихо крадучись, почти незаметно. Знакомый переулок… Да, это дом, в котором живет она. Как в авантюрном романе: трагическая судьба приводит меня к ее дому в трагическую минуту. Вот он, трехэтажный, серый, обыкновенный до пошлости, одно из безликих жилищ обезличенного города. Как все, и она тоже как все — обычная психология: женщине нужен уют, некоторый достаток, стало быть — не гонимый бездомный муж, а человек, идущий в ногу со временем, коммунист… хорошо, что не НКВД! У Павла не было ненависти даже к НКВД, но, одно дело относиться безразлично, холодно к посторонним людям, другое дело — человек близкий. Павел в первый раз подумал о возможности женитьбы на Ольге Васильевне. Что же, как дурак, стою перед ее домом? Павел повернулся и зашагал по переулку к трамваю. Погода испортилась, резкий морозный ветер бил в лицо острыми крупинками снега. Павел вспомнил Нату. Неужели и теперь иллюзия чего-то хорошего разбита действительностью? На остановке никого не было, трамвайные рельсы лежали холодные и пустые. Ветер гнал струйки снега по блестящим стальным желобкам. Очевидно, произошла какая-то авария и трамваи не ходили. Постояв минут пять, Павел пошел пешком. Улица была пустынная, мороз и вихрь разогнали прохожих. Павел шел, подгоняемый сзади холодными злыми порывами.

А если она всё-таки хороший человек? Ведь из корыстных соображений никто не стал бы тратить время на такого явно неимущего человека, как я! Либо она агент НКВД, либо порядочная женщина. Опять вспомнились полные затаенной грусти глаза. Острое чувство не то любви, не то жалости поднялось опять в душе. Неужели я уже успел полюбить ее — или это возраст, потребность найти, наконец, близкую женщину, лагерь, лишения? Нельзя, в самом деле, бесконечно себе во всём отказывать; скоро молодость сгинет бесследно, а ее и вспоминать будет нечем… Может быть, люди компромисса правы, может быть, в самом деле, надо брать от жизни то, что она дает сама…

Павла вдруг охватил ужас перед мыслью, что вся жизнь была построена неправильно. Господи, помоги, укрепи, — начал он молиться, — умудри и направь…

Ветер всё не унимался, а холод становился всё резче. Вдруг впереди показалась женская фигура в синей шубке и белом берете — шла она, с трудом преодолевая ветер, жалкая и беспомощная…

— Ольга Васильевна!

Фигурка остановилась.

— Трамваи почему-то не ходят, а я окончила сверхурочную работу, задержалась и так замерзла, так замерзла… А вы у нас были?

— Да, почти что у вас, подошел к дому…

— И увидели, что в комнате нет света? Мама, наверно, куда-нибудь ненадолго вышла. Пойдемте! — головка в берете слегка наклонилась на бок и Ольга Васильевна сама взяла Павла под руку.

По наметанным на тротуары сугробам идти было трудно: ноги то скользили по льду, то путались в сухом скрипевшем снегу. Разговаривать было почти невозможно. Встречный ветер прижимал пальто к коленам.

— Знаете, у меня очень замерзли ноги — я не надела шерстяных гетр. Давайте зайдем на минуту в какое-нибудь парадное, — голос был испуганный.

В полутемном парадном казалось совсем темно, запыленная лампочка еле освещала грязные ступени лестницы, желтые плиты кафельного пола и серые трубы отопления.

— Они у меня онемели до колена.

— Разрешите, я вам помогу их растереть.

— Пожалуйста.

Павел прикоснулся к упругим икрам. Действительно, они были холодны, как лед.

— Ну как?

— Спасибо, теперь лучше. Как я испугалась!

Оттаявшие ресницы широко распахнулись, щеки разгорелись. Павел почувствовал, что опьянен близостью этой свежей, пахнущей морозом женщиной.

— А, может быть, это всё гораздо проще? — пронеслось в его голове. — Может быть, замерзшие ноги это только предлог… Он быстро наклонился и поцеловал ее прямо в холодные, полураскрытые губы. И без того раскрасневшиеся щеки запылали, в глазах появилось возмущение, затем она с усилием сдержала первый порыв и со слезами в голосе отчеканила:

— Я к вам относилась, как к очень хорошему чистому человеку… как к другу и товарищу. Я не ударила вас сейчас только потому, что Владимир говорил о вас столько хорошего. Тоже страдальцы за идею… — Она шагнула к двери и моментально очутилась на снегу и морозе.

Павел был озадачен, но не подавлен. — Молодец! — подумал он с радостью, хотя к радости примешивалась и досада.

— Простите меня, — сказал он, догоняя ее и беря под руку.

Она наклонила низко голову и старательно шла, преодолевая ветер. Так они молчали минут десять, пока не повернули в переулок.

Определенно хорошая женщина! — решил за это время Павел. — Это была не игра — настолько я бы никогда не ошибся.

— Вы, наверно, думаете, что если я могла выйти замуж за преуспевающего коммуниста, то я человек, с которым можно себе позволить всё, что угодно. Имейте в виду, что я всё время первого замужества работала и сама содержала маму — да, я ошиблась, мой муж оказался во всех отношениях непорядочным человеком; я не предъявляла к нему, выходя замуж, высоких требований, как к русскому гражданину… меня дома не воспитывали в духе высокой гражданственности, меня учили только тому, что я должна быть честной женщиной и сама зарабатывать на хлеб, — всё это она выпалила сразу, попрежнему с обидой в голосе.

— Не сердитесь, — ответил Павел. — Я всегда относился к вам с уважением и если позволил себе вольность, то только потому, что вы мне очень нравитесь.

Она взглянула на него сбоку и Павлу показалось, что что-то дрогнуло в серых глазах.

— Ну как, зайдете погреться? — спросила она уже другим, прежним тоном, когда они подошли к серому дому.

Вечер прошел быстро и незаметно. Мать Ольги Васильевны уже ждала дочь с чаем. Говорили о Москве, о прежней дореволюционной жизни в Замоскворечье, о детстве Павла и Оленьки, как мать называла Ольгу Васильевну. Убаюканный теплотой и домашним уютом, Павел засиделся. Все в доме уже спали, когда Ольга Васильевна вышла провожать его в переднюю.