Невидимая Россия

— Я иду вон в то парадное.

Молодой, широкоплечий блюститель порядка посмотрел на него в нерешительности и уже хотел не пускать, но в этот момент Павел шмыгнул мимо и сразу скрылся за дверью. После этого ему оставалось только постоять немного на темной лестнице, незаметно выйти и направиться на Зубовскую площадь к месту сбора своего учреждения. На демонстрацию и то с хитростью, — думал он, шагая по улице Кропоткина, бывшей Пречистенке. Внутри оцепления можно было ходить беспрепятственно. Из-за отсутствия трамваев и автобусов улицы казались странно пустыми и праздничными; народу было много. Из многочисленных громкоговорителей лились хриплые марши и песни. Дома были украшены флагами, портретами вождей и лозунгами, написанными белыми буквами на красном дешевом кумаче.

Встречавшаяся молодежь заметно была увлечена шумом, маршами, красными флагами и ожиданием чего-то. Мимо прошло несколько оживленно болтающих школьниц старших классов, украшенных красными ленточками и всевозможными значками, начиная с ГТО, кончая комсомольскими металлическими флажками с буквами КИМ. Павла всегда отталкивала советская зеленая молодежь, если она бывала в массе. Ритм песен, шумные возгласы — всё это ему казалось искусственно бодрым, нервным и неестественным, всё это было рассчитано на то, чтобы не дать сосредоточиться, создать искусственный подъем и увлечь в направляемом скрытой волей порыве. Молодежь охотно отдавалась этому, и если и не была действительно счастлива, то в массе не замечала своего несчастья. Люди среднего возраста и пожилые шли усталые и озабоченные.

Не без труда Павел отыскал свое учреждение.

— Товарищ Истомин! — с деланным весельем закричал, увидя его, заведующий отделом кадров. Он был все в той же неизменной кожаной куртке и в кепке на голове, — присоединяйтесь скорее к нашему коллективу.

— Мерзавец, — подумал Павел, — ты бы лучше поменьше доносил.

Главный редактор, массивный, толстый, в прекрасно сшитом пальто, выглядел издали старорежимным барином; около него суетились две секретарши, Антонина Георгиевна прохаживалась в стороне с независимо мрачным видом.

— Что вы для праздника такая задумчивая? — громко крикнул ей начальник отдела кадров.

— У меня грипп, — ответила она сухо.

— Хорошо, что пришли, — услышал Павел над ухом вкрадчивый голос. Это был его соработник Феонов, полнеющий лысоватый мужчина с лоснящейся физиономией и редкими зубами, через которые, когда он говорил, брызгала слюна.

Павел не нашелся, что ответить: он знал, что этот жирный, преуспевающий карьерист заинтересован в нем, как в дешевой рабочей силе, и поэтому следит за его лойяльностью в отношении советской власти.

На доме, около которого они стояли, красовался портрет Сталина с девочкой на руках; Сталин ласково улыбался из-под щетинистых усов и улыбка его походила на оскаленную пасть волка, готовящегося проглотить Красную Шапочку.

Пронзительный ветер прямо препятствовал веселью, он рвал с древков знамена, поднимая столбы пыли и нес в злом вихре бумагу от бутербродов, окурки и обрывки плакатов. Весь бульвар и оба тротуара были полны толпой: надо было дожидаться в течение нескольких часов очереди, чтобы демонстрировать свою мощь и преданность вождям революции.

Кое-где образовались кружки, и под аккомпанемент ритмического хлопанья в ладоши, озябшие фигуры пускались вприсядку; многие боролись и прыгали на одной ноге, чтобы согреться. Постепенно становилось все скучнее и скучнее, деланные шутки никого не веселили, все начинали посматривать на часы и с тоской думать о том, как хорошо было бы очутиться дома в теплой комнате. Павел заметил, что парторг редакции, маленькая коренастая женщина с добрыми ясными глазами, ходит по рядам с записной книжечкой и проверяет наличие сотрудников. Поровнявшись со стоявшим в этот момент около Павла начальником отдела кадров, она тихо сказала:

— Пятнадцати человек нет.

— Может быть еще подойдут, — ответил тот, делая серьезное деловитое лицо.

— Вы выделили уже старших для каждого ряда?

— Выделил.

— Так их надо инструктировать.

Павел хорошо знал парторга Максимову, это была неумная, очень хорошая девушка, выдвинутая благодаря своей партийности, — искренне хотевшая верить в коммунизм и раздавленная бесконечными партийными чистками и проверками. После ежовщины она стала истеричной и раздражительной, теперь на ней лежала неприятная обязанность учета не пришедших на демонстрацию и слежка за пришедшими. Каждое учреждение, входившее в колонну, строилось отдельно, разбиваясь на ряды по пять человек, причем в каждом ряду заранее назначался старший, на обязанности которого лежал надзор за тем, чтобы к ряду не примазался кто-либо посторонний и чтобы ни у кого из демонстрирующих не было в руках портфелей, свертков, зонтиков или палок. Все веселье, все демонстрирование «преданности и энтузиазма» строго регулировалось сверху. Лозунги, которые выкрикивались с трибун и писались на плакатах, транспарантах и знаменах, опубликовывались в газетах за день до демонстрации. Ничего выдумывать из головы было нельзя. Относительно нападок на очередных «плутократов», «прислужников капитализма» или «фашистов» давались специальные инструкции. Для собственного творчества масс оставалась только возможность, прождав несколько часов на улице, пройти через Красную площадь.

Наконец, впереди почувствовалось какое-то движение, начали устанавливаться в колонны.

— Вы, Павел Александрович, будьте в моем ряду, — тучный коллега по работе, вежливо улыбнулся.

— С удовольствием, — ответил Павел, становясь в ряд.

После долгого ожидания предстоящее движение радовало и оживляло. Где-то впереди заиграл военный оркестр, взвились знамена и колонна двинулась. В общем движении всегда есть нечто захватывающее и увлекательное, — когда же движется многотысячная толпа, она невольно тянет за собой каждого отдельного человека.

На балконе универмага, на углу Арбата, стояли члены Районного Совета, вожди небольшого калибра, выкрикивающие затверженные лозунги. Возбужденная движением толпа, почти не слыша лозунгов, грянула в ответ «ура» и прошла мимо. Было уже около двух часов. — Может быть, нас сразу же пропустят, — подумал Павел и, обернувшись к марширующему справа Феонову, спросил его мнения об этом.

— Может быть, — радостно ответил тот, выдавая этим свое небезразличное отношение к времени возможного возвращения домой.

Весь Арбат был пройден без остановки. С Арбатской площади колонна повернула вдоль Никитского Бульвара, свернула направо по улице Герцена, дошла до консерватории и… застряла. Опять началось бесконечное ожидание, и энтузиазм, как рукой сняло. Теперь сказывалось уже не нетерпение, не досада на бессмысленную трату времени, а настоящее утомление. Главный редактор незаметно «смылся» домой, в колонне нехватало теперь уже не пятнадцать человек, а человек тридцать; бедная девушка-парторг опять ходила по рядам с записной книжечкой и, стыдливо опуская глаза, проверяла списки.

От нечего делать, Павел вошел в здание консерватории. В просторном, украшенном колоннами гардеробе, связанном для Павла с самыми приятными воспоминаниями о симфонических концертах, грелась толпа народу; несколько студенток-консерваторок в красных узбекских костюмах, шурша яркими юбками и позванивая монистами и бубнами, репетировали национальные танцы — медленные, пряные, грациозные. Это было такое солнечное пятно на общем крикливом, красно-сером фоне демонстрации, что Павел забыл про усталость и невольно залюбовался экзотическим зрелищем. Вдруг толпа хлынула из вестибюля на улицу, вся улица текла народом, теперь чувствовалось, что уже больше остановки не будет — знамена, плакаты, транспаранты, портреты вождей торжественно плыли над головами людей: опять мощная стихия подхватывала и уносила индивидуальности.