Невидимые

*** От картин современных горчит в глазах, а от музыки клонит в сон, а перед сном, братом известно чего, под окном опавшие листья (рябины? клена? в лубяной собирают короб. Всяк виноват перед всяким, особенно если он не способен любить или быть любимым. Стакан граненый, орех каленый, у постели больного бородатый, важный шаман в белотканой ризе с выдолбленным хрустальным посохом, полным незамерзающей ртутью, на одном из трех надгробных камней читает протяжное: «Кажется, это кризис доброму молодцу на кривом жеребце, застывшему на перепутье. Как заметил один растлитель, с прибаутками приобретая путевку в ад, любая хворь приближает к предбаннику вечности (там на крюках окалина, там мелкие капли напрасного дихлофоса на мокрицах и пауках, там спят вповалку, и не видят даже ночных кошмаров). Надо ковать железо, пока оно светится и не ржавеет, пока наковальня крепка — но молот, пожалуй, стал неподъемен. Даже гвоздя завалящего не выходит, даже ножа, не говоря о, скажем, добротной подкове или узком копье. Остывающий мой металл, мой беспомощный коновал, для чего мы так судорожно и упрямо то распеваем псалмы, поворотясь кровоточащей спиною к нехитрым глазам врага, то на песке синайском вечнозеленой веткой кресты и свастики чертим — неужели затем, чтобы на лобном месте чужие дети кричали: «Ага! Афанасий Дементьевич, что ж получается? Значит, ты тоже смертен?»

*** Когда с сомнением и стыдом ты воротишься в отчий дом, сдаваясь нехотя на милость минувшего, мой бренный друг, — очнешься, осознавши вдруг, что все не просто изменилось, а — навсегда. И сам нальешь за первый снег, за первый дождь поникших зим, погибших вёсен, истлевших осеней. Они не повторятся, извини, лосинам не воскреснуть в лося. Младенец учится ходить — и падает, и плачет. Сыть собачья, травяной мешок ли — а что хохочем за столом и песни старые поем — пройдет и это. Как промокли шатающиеся у окна, как незабвенна и страшна весна, как сумерки лиловы! Прошедшего, к несчастью, нет — оно лишь привидение, бред, придумка Юрия Петухова. И все-таки — вдвоем, втроем вступить в зацветший водоем, где заливается соловьем неповторимый Паваротти — и мы, как на поминках, пьем, за то, как мир бесповоротен

*** Если мне и дано успокоиться — сами знаете, где и когда. «Перемелется». «Хочется-колется». «Постарайся». «Не стоит труда». В измерении, где одинакова речь борца и бездомного, где стынет время хромого Иакова, растворяясь в небесной воде, еще плещется зыбкая истина, только приступ сердечный настиг чайку в небе… La bella e triste. На океан, на цикаду в горсти месяц льет беспилотный, опаловый свет, такой же густой, как вчера. Сколько этот орех ни раскалывай — не отыщешь, не схватишь ядра… И шумят под луною развалины, пахнет маслом сандаловым, в дар принесенным. «Как ты опечалена». «А чего ты еще ожидал?» «Не сердись». Мне и впрямь одиноко, как бывает в бесплодном труде не пророку — потомку пророка, не планете — замерзшей звезде…

*** Когда кажется слишком жесткой кровать, и будильник сломался, или вдруг наручные начали отставать (а раньше всегда спешили), и не в силах помочь ни новый завод, ни замена батарейки, а на дне кармана внезапно блеснет монеткою в три копейки (встрепенись, нумизмат, конопатый пострел!) жалкое прошлое — бей тревогу. Все это значит, что ты постарел, что, выражаясь строго, виноват (и не в силах уснуть) перед Богом — Бог с ним, но и перед самим собой — и пора навостряться в путь, в который никто не верит. Все это значит, что мир обогнал тебя, что в озябшей сухой ладони не аммонал, а веронал, что вряд ли улыбчивый ангел тронет тебя за плечо в мартовской тишине ночной, чтобы в восторге беспричинном взглянуть за окно, где привкус лимонной корки в морозном небе, арабская вязь, и планеты бессонные, сторожевые проповедуют липам и тополям, смеясь, искусство жизни впервые. А еще это значит, что циферблат — не лицо, а лишь круг — ну о чем ты подумал? — ада. И на стрелки уставясь, переводя их назад, ни о чем его не проси. Не надо.

*** Каждое солнце — атом, но и каждое сердце — стон. И поэтому черномраморным вечером, на излете хмеля, наступает время, — вздрагивая, холодея, — размышлять о том, что происходит на самом деле после дня рождения (развеялся и погас звон стаканов). Царь творенья, кряхтя, на четвереньках ловит настырную крысу. То есть время фантомных зачатий, час то незваных мучений совести, то ускользнувшей в небытие любови. Тихо. Только полено сосновое в печке взрывается и трещит. Хорошо говорить с огнем — вероятно, честнее этого друга не бывает. Что с тобою, провидец? Зачем твой сыромятный щит с головой Горгоны отброшен в паучий угол? Наступает время сбора камней, из которых я каждый взвешу, время замеса глины для табличек, каждая из которых могла бы рассказать, как Энкиду, прикасаясь к руке Гильгамеша, рыдал: «Не рубил я горного кедра, не умертвлял я Хумбабу», время вступать в неосвященный храм, где — недостойны, случайны — сумерки жизни плещут неявным пламенем (а шторы давно закрыты), исполненным нечитаемой и заиндевевшей тайны, как грошовый брелок для ключей из письменного гранита.

*** Когда зима, что мироносица, над потемневшею рекою склонясь, очки на переносице поправит мертвою рукою, и зашатается, как пьяница заблудший по дороге к дому, и улыбнется, и приглянется самоубийце молодому — оглядываясь на заколоченный очаг, на чаек взлет отчаянный, чем ты живешь, мой друг отсроченный, что шепчешь женщине печальной? То восклицаешь «Что я делаю!», то чушь восторженную мелешь — и вдруг целуешь землю белую, и вздрагиваешь, и немеешь, припомнив время обреченное, несущееся по спирали, когда носили вдовы черное и к небу руки простирали

*** Так вездесущая моль расплодилась, что и вентилятор не нужен, Так беспокойная жизнь затянулась, что и ее говорок усталый стал неразборчив, сбивчив, словно ссора меж незадачливым мужем и удрученной женою. Разрастаются в небесах кристаллы окаменевшей и океанской. К концу десятого месяца римского года, когда католики празднуют рождество Искупителя, где-то в Заволжье по степным дорогам носится, бесится бесприютная вьюга, и за восемь шагов не различишь ничего, и ничего не захватишь, не увезешь с собою, кроме замерзших болотных огоньков, кроме льда, без зазоров покрывающего бесплотные своды воображаемой тверди, кроме хрупкой любви. Всякое слово — отдых и отдушина. Где-то в метели трудится, то есть молчит, белобородый Санта-Клаус, детский, незлой человек, для порядка похлестывая говорящего северного оленя, только не знаю, звенит ли под расписной дугой серебряный колокольчик, потому что он разбудил бы зимующих ящериц и земноводных, да и утомленных елкою сорванцов-баптистов. Другой бы на его месте… «Прочитай молитву». «В царство степного волка и безрассудной метели возьми меня». Вмерз ли ночной паром в береговой припай? Снежная моль за окном ищет шерсти и шелка, перед тем, как растаять, просверкав под уличным фонарем.

*** Прижми чужую хризантему к груди, укутай в шарф, взгляни в метель. Младенческому телу небес так холодно. Одни прохожие с рыбацкой сетью в руках рыдают на ходу, иные буйствуют, а третьи, скользнув по облачному льду, уже ушли в края иные, в детдом, готовящийся нам, где тускло светятся дверные проемы, где по временам минувшим тосковать не принято — и высмеют, и в ПТУ не пустят. Что ты, милый. И не то еще случается. Ау, мой соотечественник вьюжный. Как хрупок стебель у цветка единственного. День недужный сворачивается — а пока ступай — никто тебя не тронет, лишь бесы юные поют — должно быть, Господа хоронят, Адама в рабство отдают…

*** Видишь ли, даже на дикой яблоне отмирает садовый привой. Постепенно становится взгляд изменника медленней и блудливей. Сократи (и без того скудную) речь до пределов дыхания полевой мыши, навзничь лежащей в заиндевелой дачной крапиве, и подбей итоги, поскуливая, и вышли (только не и-мэйлом, но авиа — почтой, в длинном конверте с полосатым бордюром, надписанном от руки) безнадежно просроченный налог Всевышнему, равный, как в Скандинавии, ста процентам прибыли, и подумай, сколь необязательны и легки эти январские облака, честно несущие в девственном чреве жаркий снежок забвения, утоленья похмельной жажды, мягкого сна от полудня и до полуночи, а после — отправь весточку Еве (впрочем, лучше — Лилит или Юдифи), попросив об ответе на адрес сырой лужайки, бедного словаря, творительного падежа — выложи душу, только не в рифму, и уж тем более не говорком забытых Богом степных городков, где твердая тень его давно уже не показывалась — ни в церкви, ни на вокзале, ни во сне местной юродивой. И не оправдывайся, принося лживую клятву перед кормилом Одиссея — не тебя одного с повязкою на глазах в родниковую ночь увели, где, пузырясь, еще пульсирует время по утомленным могилам спекшейся и непрозрачной, немилостивой земли.

*** Одним хлыстовское радение, другим топорное наследие революционной академии, юродство ли, трагикомедия — не успокаивается дух воинственный, стреляющий в коршуна и аиста, стремится к истине единственной, отшатывается, задыхается, но — то ли ветер с юга, то ли я, один под облаками серыми, запамятовал, что история богата скорбными примерами предательства и многобожия, да снежной крупкой безымянною, что сыплется над светлокожею равниной, над открытой раною отвергнутого человечества… А мне твердят — свобода лечится другой свободой, над тобой еще, постой, сгустится время влажное, как бы мамаево побоище, где плачут дети гнева княжьего, — нет, мне роднее муза дошлая, сестрица пьяницам, поющим о нерастревоженности прошлого и невозможности грядущего.

*** Черно-белое, сизое, алое, незаконное, злое, загробное, нелюбимое и небывалое, неживое, но жизнеподобное — вероятней всего, не последнее, не мужское, не женское — среднее, не блаженство — но вряд ли несчастие, и коварное, и восхитительное прилагательное (не причастие, и тем более не существительное) — приближается, буйствует, кается, держит кости в кармане горелые, и когда не поет — заикается, подбирая слова устарелые — а навстречу ему безвозмездное, исчезающее, непреложное, пусть беззвёздное — но повсеместное, и безденежное, и безнадёжное. Что, монашек, глядишь с недоверием? Видно заживо, намертво, начисто надышался ворованным гелием — вот и кашляешь вместо акафиста, дожидаешься золота с голодом, долота, волнореза железного — не знаком с астероидным холодом или вспышкой костра бесполезного