Невидимые

*** Не спеша доживающий до зимы неприлюдно празднует жизнь взаймы, голубь в клетке мечется — вспять ли, вбок ли, — и не сознается в своей вине. Ах, какой нелепый пейзаж в окне — даже лужи к ночи насквозь промокли. Говоришь, зима до сих пор близка? Сердце вылеплено из одного куска синей глины. Дурак в роковых вопросах заплутал. Свет и плесень, куда ни кинь. Над моей норою звезда-полынь догорает, как черновой набросок миротворца-Господа. Я устал, я боюсь в ничто, в хрупкий лжеметалл обратиться. Но истин немного: чаша — это чашка. Венера — горящий шар. Долго жил, кому-то всегда мешал. Ты ведь знаешь, Боже, что мерзость наша не нарочно, по бедности. Я влеком то казармой, а то маразмом, забывая, что все голубым ледком покрывается, легким и несуразным. Человек, родная, всегда таков — отряхая прах земной с башмаков, неопрятен, ласков и одинаков, а костер сияет дурным огнем, и, потрескивая, прогорает в нем россыпь ветреных музыкальных знаков.

*** Ты права, я не в духе, даже родина снова кажется преувеличенной выхлопной трубой адской машины. Морозная речь не вяжется, тощий таксист неприветлив, и нам с тобой столько лет еще, кипятясь, исходить взаимным негодованьем — даль превратилась в лед, пахнет сгоревшим бензином и лесом дымным, кофе по-венски, опозданием на самолет. Господи, как отвратительны те и эти долгие проводы, аэропорт, как прощальный зал крематория. Больше всего на свете? Нет, не ослышалась — так, примерно, я и сказал. Ну кого же еще. До свиданья. Займусь ожиданьем рейса — он довольно скоро, билет обменять легко. Жди, говоришь? Кощунствуй, жалей, надейся? Как ослепительно облачное молоко, сколько же ангелы сил на него истратили, как же летит судорожный злой снежок на худосочные плечи кормящей матери, богородицы, верно — кого же еще, дружок.

*** Удрученный работой надомною, шлаком доменным, мокрой зимой, я на улицу дымную, темную выйду, где не спеша надо мной вечер плавает скифскою птицею, только клёкот сулящей взамен. Что с тобою, богиня юстиции, где повязка твоя и безмен? Ах, богинюшка, если ты знала бы, в чем конец и начало начал — я своей безответною жалобой никогда б тебе не докучал… Только смертные — нытики. Страсти им недовольно для счастия, им не глаголом, а деепричастием, не любовью, а тросом стальным прикрепить себя к времени хочется, аспирин принимая и бром — и надежда за ними волочится неподъемным ядром, но уже по соседству неласково землеройный рычит агрегат, проржавевший, некрашеный лязг его отвратительным страхом богат — кто б купил мою душу по случаю? кто избавит ее от труда и бессилия? тучи летучие, я ль вам буду поживой, когда неприкрытой луны полукружие шлет лучей отраженных отряд в мир, где братья мои по оружию в неглубоких могилах лежат… тише, музыка. Тише, влюбленная. Спят языки. Молчат языки. Будем вместе на лампу зеленую жадно щурить двойные зрачки.

*** Попробуй бодрствовать, тревожась от души. Поставь ромашки — не в бутылку, в вазу, — включи кофейник, хлеба накроши ночному ангелу, чтоб улетел не сразу под проливной. Всего у нас сполна Над липами сияют крючья молний. Я думал, ангелы похожи на младенцев с крыльями, а этот гость безмолвный — он с голубя, не больше. Жаль, что я не богослов, а то бы в строгой лемме я доказал бы, как для бытия бесплотное, живое это племя необходимо — как твои глаза, как меж ладоней спичечное пламя, как поздняя октябрьская гроза над Патриаршими прудами…

*** Мне снилась книга Мандельштама (сновидцы, и на том стоим), спокойно, весело и прямо во сне составленная им. Листая с завистью корявой написанное им во сне, я вдруг очнулся — Боже правый, на что же жаловаться мне? Смотри — и после смерти гений, привержен горю и труду, спешит сквозь хищных отражений провидческую череду — под ним гниющие тетрадки гробов, кость времени гола, над ним в прославленном порядке текут небесные тела — звезда-печаль, звезда-тревога, погибель — черная дыра, любовь — прощальная сестра, и даже пагуба — от Бога…

*** Щенок, перечисливший все имена Господни, с печалью на пяльцы натянутой, дом свой меняющий на сомнительный чин постояльца — вдыхающий ртутные зеркала, завязший в заоблачной тине — циркач мой, не четверть ли жизни прошла в пустых коридорах гостиниц? Подпой мне — не спрашивай только, зачем мурлычу я песенку эту — я сам, как лягушка в футбольном мяче, мотаюсь по белому свету. Пора нам и впрямь посидеть не спеша, вздохнуть без особого дела, да выпить по маленькой, чтобы душа догнать свое тело успела — легко ль ей лететь без конца и кольца? Ни делом, ни словом не связан, уездный фотограф уже у крыльца стреляет пронзительным глазом, что прячет он в складках ночного плаща? Шевелится ручка дверная, как ленточка магния — тихо треща, сияющий пепел роняя…

*** …торопливый, убыточный, дьявол с ним что мне даст календарь? Что мне эти числа? Не тверди о забывшихся гробовым сном — еще ты в сумерках не разучился совещаться с кукушкою и совой — но неровен час, и с любой минутой истираются зубчики часовой шестеренки, время ветшает, будто существо из плоти и крови, лев перепончатокрылый в садах кромешных, где восточный ветер гудит, одолев жалкую дверь в мировой скворешник. Дернув водки, напористы и просты, молодые волчата выносят вотум недоверия Господу, только ты до отчаянья зачарован круговоротом вещества в природе — кошачий глаз расширяется, лучи световые гнутся — от воды к огню, от базальта в газ — повторяй: мне всегда есть куда вернуться.

*** Зачем меня время берет на испуг? Я отроду не был героем. Почистим картошку, селедку и лук, окольную водку откроем, и облаку скажем: прости дурака. Пора обучаться, не мучась, паучьей науке смотреть свысока на эту летучую участь. Ведь есть искупленье, в конце-то концов, и прятаться незачем, право, от щебета тощих апрельских скворцов, от полубессмертной, лукавой и явно предательской голубизны, сулившей такие знаменья, такие невосстановимые сны, такое хмельное забвенье! Но все это было Бог знает когда, еще нераздельными были небесная твердь и земная вода, еще мы свободу любили, — и так доверяли своим временам, еще не имея понятья о том, что судьба, отведенная нам, — заклание, а не заклятье…

*** Наиболее просвещенные из коллег уверяют, что я повторяюсь, что я постарел, но не вырос. Влажный вечерний снег бьет в глаза, и перчатки куда-то пропали. Стоит ли мельтешить, оправдываться на бегу, преувеличивая свои достоинства во сто раз — если что и скажу, то невольно, увы, солгу — без дурного умысла, без корысти, просто по привычке. От правды в холодный пот может бросить любого, затем-то поэт, болезный, и настраивает свой фальцет-эхолот, проверяя рельеф равнодушной бездны. В сталактитовых сумерках, когда разницы нет между ведущим, между ведомым и неведомым, зажигая свет в месте, которое я называю домом (а зачем, если астры и так горят?), наконец очнусь и лицо умою — на гранитной равнине, где виноград вымерзает каждой седьмой зимою, — я еще готов затвердить, задеть, заговориться, перед людьми позорясь, битый час с похмелья готов глядеть в ослепительную ледяную прорезь в небосводе, открытую только мне. Похититель пения при луне, перестарок-волк, как сияет она, вернее — схороненное в пустоте за нею…

*** Меня упрекала старуха Кора, что рок — кимберлитовая руда, раскладывая пустой пасьянс, который, я знаю, не сходится никогда — и огорченно над ним корпела в усердии остром и непростом, и металлически так хрипела, метая карты на цинковый стол — но мне милей говорунья Геба, ни в чем не идущая до конца — вот кому на облачный жертвенник мне бы принести нелетающего тельца. Зря просил я время посторониться — сизый март, отсыревшим огнем горя, в талом снеге вымачивает страницу дареного глянцевого календаря — там картины вещей, там скрипучий слесарь, вещество бытия обработав впрок, одарил нас бронзою и железом — ключ, секстант, коробка, кастет, замок. А мои — в чернилах по самый локоть. Бесталанной мотаючи головой, так и буду в черных галошах шлепать по щербатой, заброшенной мостовой — на углу старуха торгует луком и петрушкой. Влажна ли весна твоя? Испаришься — бликом, вернешься — звуком. И пятак блистает на дне ручья.

*** И кажется иногда, что все уже сказано, что даже обратный словарь не требуется, говорящий слова типа «никто», «лото» и «пальто», кажется, что за черной, сырою чащей ни хрена, кроме жалкой старости, друг. Между тем вокруг, вроде бамбука в китайской казни, разрастаются страсть, и ненависть, и испуг. Наступает Пасха. Словарь говорит: непролазней, тоже рифма, только херовая. И другой словарь (орфографии), к логике моей взывая, простодушно подсказывает, враг благой: перовая? Хековая? Хоровая? (Это был небольшой, чрезвычайно холодный сад. Идти было, собственно, некуда, и через силу там дымился костер из мусора, испуская смрад разлагающегося полихлорвинила или аналогичной дряни.) Беда не в том, что Господь далеко, что и сам я Бог весть где, что часами лежу пластом, в дупель пьяный, окружен охвостьем князя тьмы — это все ерунда. Беда в опечатках, в перчатках потерянных, в небе, где — как в романсе — тлеющая звезда с каждым днем роднее, светлей, бледнее…