Николай Васильевич Гоголь. 1829–1842. Очерк из истории русской повести и драмы

И вместе с тем эта пьеса – откровенное признание сатирика, самозащита смельчака, который заговорил о действительно простой, всем известной жизни иначе, чем принято было говорить о ней. Гоголь, автор «Театрального разъезда», был уже не автор «Ревизора» только, а сатирик и юморист более широкого полета. Предчувствовал ли он, что этот сатирический смех, которым он умел будить столько нежных и злобных чувств, скоро замрет в нем, или, наоборот, не предвидя этого крушения, был ли он преисполнен гордого сознания своей силы, но только в «Театральном разъезде» он пригрозил читателю своим смехом, и речь его была необычайно уверенна и откровенна.

«Хорошо, – говорил он, думая одновременно и о действующих лицах своей комедии, и о героях „Мертвых душ“, – хорошо, что не выведен на сцену честный человек. Самолюбив человек: выстави ему при множестве дурных сторон одну хорошую, он уже гордо выйдет из театра». Но разве в самом деле перед глазами зрителей проходят одни только смешные и порочные люди? Почему никто не хочет заметить честного лица? А такое лицо есть. Это честное благородное лицо – смех. Он благороден потому, что решился выступить, несмотря на низкое значение, которое дается ему в свете. Он благороден, потому что решился выступить, несмотря на то, что доставил обидное прозвание комику – прозвание холодного эгоиста и заставил даже усомниться в присутствии нежных движений души его. «Я, – продолжал Гоголь, – я служил этому смеху честно и потому должен стать его заступником. Нет, смех значительней и глубже, чем думают, – не тот смех, который порождается временной раздражительностью, желчным болезненным расположением характера; не тот даже легкий смех, служащий для праздного развлечения и забавы людей, но тот смех, который весь излетает из светлой природы человека – излетает из нее потому, что на дне ее заключен вечно бьющий родник его, который углубляет предмет, заставляет выступить ярко то, что проскользнуло бы, без проницающей силы которого мелочь и пустота жизни не испугали бы так человека. Нет, несправедливы те, которые говорят, будто возмущает смех. Возмущает только то, что мрачно, а смех светел. Многое бы возмутило человека, быв представлено в наготе своей; но, озаренное силою смеха, несет оно уже примирение в душу. И тот, кто бы понес мщение противу злобного человека, уже почти мирится с ним, видя осмеянными низкие движения души его. Нет, засмеяться добрым, светлым смехом может только одна глубоко добрая душа. Но не слышат (люди) могучей силы такого смеха: „что смешно, то низко“, – говорит свет; только тому, что произносится суровым, напряженным голосом, тому только дают название высокого»…

«Бодрей же в путь! – восклицает автор, заканчивая свою пьесу и вместе с ней первое полное собрание своих сочинений. – И да не смутится душа от осуждений, но да примет благодарно указания недостатков, не омрачаясь даже и тогда, если бы отказали ей в высоких движениях и в святой любви к человечеству. В глубине холодного смеха могут отыскаться горячие искры вечной могучей любви. И почему знать, может быть, будет признано потом всеми, что в силу тех же законов, почему гордый и сильный человек является ничтожным и слабым в несчастии, а слабый возрастает, как исполин, среди бед, – в силу тех же самых законов, кто льет часто душевные, глубокие слезы, тот, кажется, более всех смеется на свете»…

Таким смехом сквозь слезы смеялся наш сатирик в своих зрелых повестях, как, например, в «Записках сумасшедшего», «Невском проспекте», «Шинели», и таким благородным смехом в своих комедиях. Но если мы хотим в этом смехе уловить голос душевного сокрушения о ближнем, голос человека, которому страшно за ближнего, но притом голос все-таки бодрый, сильный своей правдой, то мы найдем его в «Мертвых душах».

В первой части этой поэмы – к которой автор обращался со своим ободрительным призывом: «Вперед!» – мы в последний раз услышим веселую речь того «комика» и юмориста, за права которого так горячо вступился Гоголь в своем «Театральном разъезде».

XV

Работа над «Мертвыми душами»; быстрый рост сюжета. – План поэмы; отражение на нем этических, патриотических и религиозных взглядов автора. – Первая часть «Мертвых душ»; царство ничтожных людей и обещания автора. – Вторая часть «Мертвых душ» и частичное исполнение обещанного.

Работа над «Мертвыми душами» была для автора великой радостью и великой печалью. Никогда не испытывал он такого возвышенного наслаждения и довольства собой, как в те дни, когда целые страницы поэмы ложились вольно и плавно на бумагу, и никогда не страдал он так, как в те долгие годы, когда приходилось ждать вдохновения по месяцам, переделывать написанное бесконечное число раз, и все это затем, чтобы перед смертью бросить в камин все, чем он жил последние печальные десять лет своей жизни.

История «Мертвых душ» – история писательской агонии их автора; рассказ о том, как великий талант не совладал с великой задачей и после первой решительной победы был осужден на долголетнюю бесплодную работу, которая держала его все в том же отдалении от намеченной цели. Эта работа занимала Гоголя в продолжение 16 лет, с 1835 года, когда он набросал первые страницы поэмы, до начала 1852 года, когда он скончался. Из этих шестнадцати лет – конечно, при посторонней работе – шесть лет (1835–1842) ушло на создание первой части поэмы и остальные десять – на попытки присочинить ей продолжение.

Мы издавна привыкли разделять в нашем представлении оконченную и неоконченную часть этого единого целого, и, конечно, как памятники искусства первая часть «Мертвых душ» и те отрывки, которые уцелели от второй, – величины несоизмеримые; но все-таки обе части представляют нечто цельное, и в уме самого автора они были неразрывно связаны еще в те годы, когда он только приступал к работе. Разница в выполнении, равно как и в общем замысле первой части поэмы и ее продолжения, вытекла из неуловимо тонких психических движений, сопровождавших в душе автора ту борьбу, которую вели в нем его романтическое, сентиментально-религиозное миросозерцание, окрепшее за границей, и его талант реалиста-бытописателя, талант, который пока победоносно выдерживал натиск этого враждебного миросозерцания, а затем стал делать ему постепенные уступки, хотя и во второй части попадаются еще целые страницы, написанные с прежним неподражаемым мастерством реальной живописи.

По мысли автора, «Мертвые души» должны были быть «поэмой», в которой Россия явилась бы во всем разнообразии ее государственной и социальной жизни, со всеми светлыми и темными ее сторонами. Автор хотел воскресить в новой форме старый эпос, и, вероятно, не без намека на Гомеровы песни, назвал свой роман поэмой. Общий план этой поэмы пришел автору в голову, конечно, не сразу и с годами принял очень странное направление. Эпический рассказ, вначале беспристрастный, переходил мало-помалу в проповедь нравственных истин, и желание изобразить Россию со всех сторон заменялось у автора постепенно желанием сказать людям нечто вообще для их души и жизни весьма полезное.

Гоголь не любил говорить о своих литературных планах, но он был так увлечен «Мертвыми душами», что часто в письмах нарушал обычное молчание, и дал нам таким образом возможность проследить, какие постепенные видоизменения испытал план его поэмы.

Анекдот, положенный в основу поэмы, был дан Гоголю Пушкиным, т. е. не подарен, а, кажется, по необходимости уступлен. Пушкин сам хотел воспользоваться рассказом о покупке мертвых душ для своей собственной литературной работы, но Гоголь, услыхав этот рассказ от него, поспешил со своей обработкой; и когда он прочитал начало своего романа Пушкину, то Пушкин увидел, что в руках Гоголя этот материал будет производительнее, чем в его собственных, и уступил его. Пушкин же советовал Гоголю воспользоваться для этой работы и теми путевыми записками, какие Гоголь вел летом 1835 года, когда ездил в Малороссию. Этими записками Гоголь действительно пользовался при первоначальной работе над поэмой [230] .

230

Шенрок В. И. Очерк истории текста первой части «Мертвых душ». Сочинения Гоголя. 10-е изд. Т. VII.

Он стал писать ее, по словам С. Т. Аксакова, только как любопытный и забавный анекдот – и это, кажется, действительно так и было, хотя с этим не вполне сходятся два показания самого Гоголя. Вот они: «Пушкин, – говорил Гоголь в своей „Авторской исповеди“, – находил, что сюжет „Мертвых душ“ хорош для меня тем, что дает полную свободу изъездить вместе с героем всю Россию и вывести множество самых разнообразных характеров. Я начал было писать, не определив себе обстоятельного плана, не дав себе отчета, что такое именно должен быть сам герой. Я думал просто, что смешной проект, исполнением которого занят Чичиков, наведет меня сам на разнообразные лица и характеры; что родившаяся во мне самом охота смеяться создаст сама собою множество смешных явлений, которые я намерен был перемешать с трогательными. Но на всяком шагу я был останавливаем вопросами: зачем? к чему это? что должен сказать собою такой-то характер? что должно выразить собою такое-то явление?» Если верить автору, то сюжет поэмы с первого же раза навел его на серьезные мысли. С этим согласен и рассказ Гоголя о впечатлении, вынесенном Пушкиным из первого знакомства с «Мертвыми душами». «Когда я начал читать Пушкину первые главы из моей поэмы, в том виде, как они были прежде, – рассказывал Гоголь в одном из писем, вошедших в состав его „Выбранных мест из переписки с друзьями“, – то Пушкин, который всегда смеялся при моем чтении, начал понемногу становиться все сумрачнее и сумрачнее и наконец сделался совершенно мрачен. Когда же чтение кончилось, он произнес голосом тоски: „Боже! как грустна наша Россия!“ Меня это изумило. Пушкин, который так знал Россию, не заметил, что все это карикатура и моя собственная выдумка! С этих пор я уже стал думать только о том, как бы смягчить то тягостное впечатление, которое могли произвести „Мертвые души“».

В этих двух авторских показаниях Гоголя нужно отличать неумышленную ложь от истины. Гоголь, когда писал «Авторскую исповедь» и печатал свою «Переписку с друзьями», был не тот Гоголь, который приступал к работе над поэмой. Он был уже охвачен религиозным экстазом, был кающимся грешником и пытался мистически истолковать всю свою жизнь и все свои речи. Он мог приписать себе задним числом желание с первого же раза ответить на вопрос, что должно означать то или другое лицо в его поэме, какой смысл имеет то или другое явление? Он мог также обозвать карикатурой и вымыслом свои первые наброски потому, что он при начале работы думал о своем произведении меньше, чем думал после.