Nimbus

И пальчики правой своей ручки, указательный и средний, дважды развел и сдвинул, будто ножницы: чик-чик.

Что до начальника конвоя, прозвучал далее мужественный баритон, то, прискорбным образом пренебрегая установленным свыше порядком (при слове «свыше», заметил Померанский, Филарет недовольно пожевал сухими губами), он был готов удовлетворить незаконную просьбу арестанта.

— Се человек! — как бы про себя, но достаточно громко пробормотал доктор Гааз, причем так и осталось невыясненным, к кому именно адресовал он выражение римского прокуратора: к милосердному офицеру или к отторгнутому обществом преступнику.

По счастью, при отправке партии присутствовал уже помянутый здесь чиновник по особым поручениям при генерал-губернаторе, господин Протасьев, воспитанный в твердых правилах и незыблемых понятиях. Он указал на излишнюю против установленной законом снисходительность и наотрез отказался вносить исправления в постатейный список и вместо слов «следует в ножных кандалах» написать «следует в ручных кандалах». Ножные — так ножные. Точка. И тут, господа, со стороны доктора Гааза началось натуральное противодействие законом освященному ходу вещей. Он приблизился к кузнецу, существу подневольному, обязанному беспрекословно исполнять приказы высших над собой лиц и уже изготовившемуся ковать арестанта. «Отдай!» — прокричал он и протянул руку за кандалами. «Не смей!» — приказал кузнецу господин Протасьев, и тот, господа, застыл в полной растерянности, не понимая, какому из двух совершенно различных повелений ему следовать. Однако пока он раздумывал, господин Гааз приступил к нему вплотную и энергическим движением вырвал у него кандалы, невзирая на протесты бывших при этом возмутительном поступке чиновников.

— Н-н-да-а-а… — многозначительно протянул Павел Иванович Пильгуй и, чуть откинувшись, принялся любоваться вышедшими из-под его пера прелестными женскими туфельками.

Алексей же Григорьевич едва не прыснул, приметив три подряд крестных знамения, коими оградил себя господин Золотников. Но ропот в зале прозвучал несомненный — так что его высокопреосвященство вынужден был призвать собравшихся к порядку. После наступившей вслед за тем минуты напряженной тишины старший советник продолжил свой доклад. Господин Протасьев, сообщил он, решительно потребовал от господина Гааза вернуть кузнецу кандалы, на что получил бесповоротный отказ. «Не отдам!» — потрясая похищенными оковами, вскричал доктор. Что скрывать? У многих в ту минуту зародилось сомнение в добром состоянии его душевного здоровья. Мыслимое ли дело, господа, когда в присутствии людей низшего состояния и тем более преступников разыгрывается столкновение болезненно преувеличенной филантропии с ответственным сознанием долга? Аффектации — с хладнокровием? Стремления к дешевой славе — с честным исполнением обязанностей по службе? Что оставалось господину Протасьеву? Не вступать же ему было на потеху простолюдинам в единоборство с человеком, переступившем все границы приличного поведения. Нет. Собрав в кулак волю и сохраняя достоинство, он потребовал незамедлительно доставить в кузницу другие кандалы. Наковальня, кузнец и арестант были охвачены тесным кольцом стражи, горн запылал, заклепки поставлены, прозвенело несколько ударов молота — и все совершилось во славу закона и в ниспровержение недопустимой сентиментальности. Казалось бы, после всего этого господину Гаазу следовало удалиться и, не возбуждая в арестантах недобрых мыслей о начальстве, сколь угодно предаваться сокрушению чувств. В конце концов, почтенный возраст предполагает умение держать себя в руках. Необузданные порывы — удел юности, тогда как старость остужает кровь и дает возможность здраво рассудить о последствиях своих поступков. Ничуть не бывало. Господин доктор как бы вновь вступил в цветущую пору своей жизни со свойственной ей неудержимой горячностью. «Злодеи!» — на весь пересыльный замок вскричал он, воздевая к небу руки и тем самым словно призывая высшие силы покарать господина Протасьева и поддержавших его чиновников, среди коих был и ваш покорный слуга. Померанский опять чуть было не покатился со смеха, заметив выразившуюся в смуглом лице персика готовность пострадать за царя и отечество. «Варвары! — пересказывал далее инсургенцию доктора Гааза господин Митусов. — Тираны! Мучители!» Снова будто бы пронесся сквозь залу порыв ветра. Ропот возник, и слышны стали голоса господ членов комитета, восклицавших:

— Невообразимо!

— Какой ужас!

— Давно пора положить этому конец!

— Писать генерал-губернатору!

— Почту долгом передать в собственные его высокопревосходительства руки! — рявкнул полковник.

Голубенькие глазки Валентина Михайловича Золотникова зажглись злобными огонечками; господин Пильгуй, холодно прищурившись, принялся рисовать теперь уже не туфельку, а ножку, в туфельку обутую; Карл Иванович саркастически улыбался; доктор Поль бросал доктору Гаазу сочувственно-укоряющие взгляды; губернский стряпчий Дмитрий Александрович Ровинский, добросердечный молодой человек, ободряюще Федору Петровичу кивал. Само собой, все ждали слова от Филарета, но покамест ничего не выражающим взором он глянул на расцветшего в лучах внезапной славы господина Митусова и едва слышно спросил:

— У вас… все?

— Ваше высокопреосвященство! Я завершаю.

— По моему впечатлению, — совлекая с носа очки и протирая их белой тряпицей, заметил доктор Поль, — господин старший советник ощущает себя трибуном в римском сенате.

— Завершайте. — И Филарет передвинул на четках бусинку. — Завершайте. — И следующая детскими его пальчиками передвинута была бусинка. — А то у нас дел — помоги Бог управиться.

— Два слова, — кивнул господин Митусов. — Лица! — вслед за тем воскликнул он, и у него самого лицо очевидно изменилось, словно он увидел перед собой палача, привидение, кредитора или еще что-нибудь необыкновенно страшное. — Лица у них… — он указал на огромные окна залы, за которыми в этот чудный летний день кипела Тверская, катили экипажи, сновал народ, а в кафе под шатрами сидели молодые господа в шелковых цилиндрах, черных перчатках и узких панталонах и потягивали через соломинки ледяное шампанское. Все, однако, поняли, чьи именно лица имел он в виду. — Это был, — расширив и без того большие карие глаза, промолвил господин Митусов, — зародыш пугачевского бунта, я вам клянусь! Именно! Против всех господ чиновников, против власти… может быть, даже против государя! Такое негодование, такая ненависть, такая ярость… Преступники, возбужденные безответственными речами. Я решительно требую, — он запылал и вскинул голову, — и я, и господин Протасьев, и все чиновники… все! — чтобы господин Гааз был отставлен от этапов. Следует наконец господа, исполнить намерение, какое высказывал еще генерал Капцевич. Прекратить вредную филантропию, преувеличенного филантропа удалить из пересыльного замка, а также из тюремного дела вообще. Само его присутствие, елейные речи, обмен поцелуями с каторжниками, потакание преступникам, — все это, господа, должно быть вырвано с корнем. Так, — одернул он полы форменного серого сюртука, — рачительный хозяин вырывает сорняк, дабы не погубить добрые всходы!

«Театра не надо», — весело подумал Алексей Григорьевич и как в воду глянул. Карл Иванович, будто в партере, дважды приложил ладонь к ладони и дважды воскликнул, голосом, правда, весьма умеренным:

— Браво! Браво!

И господин Золотников Валентин Михайлович, предварительно перекрестившись, тоже хлопнул ладошками, и полковник, несколько подумав, ударил однажды, но довольно звучно, и другие господа. Среди всего этого поднявшегося после заключительных слов старшего секретаря и прежде неслыханного в заседаниях тюремного комитета возбуждения один Федор Петрович сидел неподвижно, как изваяние. Пребывал ли он в глубокой задумчивости, был ли донельзя обескуражен, огорчен, оскорблен, наконец, — кто знает! Быть может, погруженный в свои мысли, он вообще не слышал о себе, что он сорняк и его надлежит выполоть из огорода; не слышал и не видел нарочитых знаков одобрения, каковыми его коллеги без меры осыпали господина Митусова; не замечал и дружеских кивков доктора Поля, тревожно-любящего взгляда доброго Дмитрия Александровича Ровинского и благословения, которым, ни от кого не таясь, его осенил крошечного роста священник. Крупная его голова была низко опущена, на просторный лоб набежали морщины, сильные руки, которыми несколько дней назад он вырвал у кузнеца кандалы, теперь покойно лежали на столе.

С особой пристальностью наблюдавший за ним Алексей Григорьевич Померанский никогда не отмечал в себе расположения к чувствительности. До Катеньки, к примеру, любезной его сердцу подружкой была Танечка, премилое создание с кудрявой головкой, прельстившаяся, однако, толстым кошельком вдовца пятидесяти трех лет и ушедшая к нему на содержание. Расстроился ли Алексей Григорьевич? Познал ли над собою помрачение жизненных небес? Вздохнул ли с горечью, что все суета сует и всяческая суета? Отказался ли — пусть на время — от собрания веселых друзей и подруг и от сладостей любви? Ничуть. Вместо одной вакханки — другая, чтобы не быть щастливым лишь во сне. Но сейчас, глядя на Федора Петровича, который был ужасно, непередаваемо одинок в этой зале, одинок не одиночеством чужестранца, человека вдали от Отечества, немца среди русских — вовсе нет! Немец Розенкирх среди наших русаков как рыба в воде, а Гааз и в Германии был бы одинок; отчего? — он испытал какое-то непонятное, неведомое прежде стеснение сердца. Ничего бы он так не желал в сей миг, как возможности подойти к Федору Петровичу, пожать ему руку, ту руку, которая бесстрашно поднялась в защиту растоптанного человека, и промолвить, как лучшему из друзей: «Не печальтесь! Мир всегда гнал святых». Тут господин Померанский покраснел буквально до корней своих черных напомаженных волос и оглянулся в испуге: не угадал ли кто, в особенности же Филарет, тайных его мыслей? Да и откуда, черт побери, они в нем? Мир всегда гнал святых — с чего это он взял? Алексей Григорьевич еще раз взглянул на доктора Гааза, вздохнул и опустил глаза.

— Врачу, — с едва заметным движением в лице молвил Филарет, — исцелися сам.

Эти слова Федор Петрович услышал и негодующе вскинул голову.

2

— Как!! — громовым голосом вскричал он. — И вы, владыка?! — Он смотрел на Филарета со странным выражением мольбы, негодования и страдания. — Пастырь добрый, вы разве не берете… — Нужное русское слово, судя по всему, вылетело у него из памяти, он хлопнул себя по плечу, сказал «auf die Schultern» [32] , а сказавши по-немецки, тотчас и вспомнил: — …на плечи… заблудившуюся овечку? Ее спасти. Волки вокруг…

32

На плечи (нем.).

Господин Золотников негодующе ахнул и мелко перекрестился.

— Вы, милостивый государь, — скользнув по нему утомленным взором, сказал Филарет, — подобны старушке на богомолье. Она, бедная, крестится не покладая десницы. Воин, однако, не станет выхватывать меч при первом шорохе. Крестное знамение, — и тут он перекрестился, направив сухие персты сначала точно в середину лба, затем на мгновение уставив их в чрево ниже висящей на груди панагии (Господи! Какое чрево! Никогда никакого не было у него архиерейского чрева! А от рождения было тощее маленькое тело, вместившее, однако, великий дух), а после этого старательно положив троеперстие на узкие рамена, — такое же наше оружие, утрачивающее, однако, спасительную силу при бездумно частом употреблении. А вы, друг мой, — с укором обратился он к Федору Петровичу, — что за представление устроили вы в пересыльном замке? Зачем?! Эти вопли… Тихий глас Небесам угодней, разве не знаете? И не в тихом ли веянии ветра явился Илии Господь? А вы с громом, шумом, землетрясением… Злодеи! Варвары! — изобразил его высокопреосвященство, и в заседании пролетел легкий смешок. — К чему? Ну пойдет он в ножных кандалах — и что? Народ наш говорит, поделом вору и му'ка.

— Уважаю народную мудрость… русскую, немецкую, латинскую и иных народов… Но не всякий случай она к месту.

— Ах, господин Гааз, — уже с явным неудовольствием и даже с легкой гримасой в лице произнес Филарет, — все бы вам спорить. Сколько лет мы с вами в комитете и не помню случая, когда б сошлись мнениями. Но кончим об этом, — слабо махнул он детской своей ручкой с цепочкой зеленоватых бусин на ней. — Запишем, господа, в протокол предыдущего заседания, что… — Он прикрыл глаза, кивнул, Померанский тотчас взялся за перо и записал, — …Что, не имея сомнений в высокополезной деятельности господина директора доктора Гааза и входя в обстоятельства недоразумения, случившегося между ним и господином Протасьевым, по особым поручениям чиновнике при генерал-губернаторе, полагаем необходимым определить. Замечание доктора Гааза, высказанное господину Протасьеву, вызвано было решением начальника конвойной команды, возбудившим его, доктора Гааза, и без того преувеличенно-филантропическое отношение к арестантам. В случившихся далее своих высказываниях и поступках доктор Гааз превысил свои полномочия и переступил границы приличествующего должностному лицу поведения. Однако… — Тут, выражая недоумение, он повел правым плечиком и молвил: — Однако… А что — однако?

— Не стоит затрудняться, ваше высокопреосвященство. — Вкрадчивая улыбка показалась на устах Карла Ивановича под рыжеватыми усиками. — У членов комитета… по крайней мере у здравомыслящего большинства… нет сомнений, что доктора Гааза следует отстранить от участия в комитете и…

Федор Петрович его перебил:

— Отстранить?! Меня нельзя отстранить! Я самостоятельно приеду!

— Перед вами, — немедля вступил господин Золотников, чрезвычайно в эту минуту напоминавший маленькую злую собачку, — запрут двери!