Nimbus

— Отчего? — шепнул Филарет.

— Оттого, ваше высокопреосвященство, — звучным голосом пояснил господин директор Львов, — что присяжный попечитель, купец Шмагин, не сообщил смотрителю тюрьмы, за какую сумму Павлов посажен.

— И что же, — искренне поразился митрополит, — он… этот Павлов… обречен сидеть до скончания века? Сколько потребно для его вызволения? А ежели, — он возвел глаза к потолку, на котором перебегали тени, бросаемые садящимся солнцем, — негде взять?

— А не занимай! — не стерпел Валентин Михайлович Золотников. — Деньги счет любят.

Он хотел было при этих словах перекреститься, но, уловив на себе взгляд его высокопреосвященства, сделал вид, что всего лишь почесал перстами лоб.

— Вы у нас счетовод отменный, — прошептал Филарет, и, как всегда, его слово чудодейственным образом услышали все, и Валентин Михайлович нервически передернул плечами и испуганно улыбнулся. — А благотворитель сей, нам неведомый… — продолжал митрополит, нисколько не повышая голоса, — человек, по-видимому, весьма достойный… Не трубит пред собою, как лицемер, а, в точности по слову Господа, тайным образом творит свою милостыню.

— Его господин Гааз наверное знает, — с явным желанием разоблачить перед всеми таинственное инкогнито выступил Карл Иванович Розенкирх.

Филарет едва приметно поморщился, но все же спросил:

— Федор Петрович, в самом деле?

Неизвестно по какой причине, но крупное лицо Федора Петровича, прежде разрумянившееся от чая, приобрело вдруг цвет спелого арбуза, когда, треснув под ножом, он разваливается пополам, открывая взорам темно-алую яркую мякоть.

— Не понимаю, — уставившись в стол, вздрагивающим голосом проговорил он, — warum [45] Карл Иванович… Мне, может быть, известно, но я не уполномочен… В чем разница, я не вижу.

45

Почему (нем.).

— Ага! — промолвил Филарет, и на сухих тонких его губах ненадолго заиграла улыбка. — Мне кажется, Федор Петрович нам все объяснил.

Гааз протестующе вскинул руки.

— Какая разница, — повторил он, — известно нам имя благотворительной особы или оно по-прежнему будет ведомо лишь Тому, Кто видит все тайное. Нас должно заботить иное. Перед должником закрыли двери на свободу, несмотря на… — он загнул мизинец, — Страстную субботу, всех призывающую к милосердию. Спешите делать добро, — без всякой связи прибавил Федор Петрович с просветлившим лицом. — Спешите! Жизнь так коротка. — Теперь он загнул безымянный палец. — Внесенный выкуп. Не следует ли ограничить кредиторов, зачастую требующих от своих должников невозможного? Каковы вообще правила, коими следует руководствоваться при заключении должника, его содержании и освобождении? Как распространять попечение на его семейство? Неужто мы останемся равнодушны и в том прискорбнейшем случае, когда жена и дети узника, гонимые нуждой, выйдут на улицу с протянутой рукой? Избави Бог! Вспомним апостола, сказавшего, что все мы члены одного во Христе тела. И посему страдает ли один член, страдают с ним все члены. Есть невидимая, но несомненная связь, посредством которой стучит к нам в сердце и побуждает к действию тревога о страданиях неведомого нам, но все равно близкого человека. Или мы не одного Отца дети? И не братья друг другу? Зло — всего лишь ослепление. Кто поверит, что можно сознательно и хладнокровно причинять людям терзания, заставляющие иногда пережить тысячу смертей до наступления настоящей! И правительство, — увлекшись, продолжал Гааз, — разве приобретет оно в своих недрах мир, силу и славу, если все его действия не будут основаны на христианском благочестии? Глас пророка Малахии…

Однако вместо гласа Малахии услышали глас Филарета.

— Федор Петрович! — громче обыкновенного прошептал он, надел и тут же снял с головы скуфейку, что свидетельствовало о крайнем его неудовольствии. — Да вы меры не знаете. Вам дай волю, вы Малахию тотчас министром сделаете. Оставьте. Пророку прилично пророчествовать, министру — управлять вверенной ему государем отраслью. Что же до всеобщего христианского благочестия — прекрасно! — промолвил Филарет, однако чуткое к оттенкам ухо непременно уловило бы скрытую в его словах горечь. — Но темна, осмелюсь заметить, вода в облацех.

Теперь, однако, крошечного роста священник, отец Василий, чадолюбивый родитель, дерзнул выступить в поддержку доктора Гааза.

— Владыко святый, — изрек он своим полнозвучным голосом, неведомо как умещавшемся в столь малом теле, — уж вы меня простите, скудоумного и грешного, — но разве не к тому стремимся, чтобы весь народ, и простой и знатный, жил жизнью благочестивой? А для министра первое дело Бога бояться.

Его высокопреосвященство опять надел скуфейку и весьма скоро ее снял.

— И ты туда же, — устало сказал он и прикрыл глаза ладонью с пергаментно-желтой кожей на тыльной ее стороне. — Больше молись, меньше рассуждай, отец Василий. Глядишь — и благочестия в миру прибудет.

— Но все-таки, — пылко воскликнул Дмитрий Александрович Ровинский, — не пора ли положить конец корыстолюбию, которое равнозначно жесткости?!

— Не вижу предмета, — проскрипел господин Розенкирх, тонкими белыми пальцами быстро огладив свои рыжие усики. — Положим, некто мне должен и не возвращает означенную сумму в установленный срок. На сумму день ото дня набегают проценты. Сумма растет. Что прикажете делать тому, кто из жалости к ближнему рискнул своим капиталом? Ему надобно вернуть утраченное, и он прибегает к законному способу. — На бледном длинном лице Карла Ивановича проступил легкий румянец. — Тюрьма! И не нужно, господин Гааз, сантиментов. Не нужно романтизировать, дорогой господин Ровинский. Правильное ведение финансов — это прежде всего неумолимая строгость. Отсутствие строгости приводит к разорению. Господину Гаазу, — с особенным ударением произнес он, — это доподлинно известно.

Даже господин Померанский, будучи годами моложе всех присутствующих, — и тот был осведомлен о потерпевшем крах коммерческом предприятии Федора Петровича, в свое время купившего приличное имение и фабрику по выделке сукна и взявшегося вести дело, уповая на добросердечие, разум и честность. Но помилуйте! Долго ли протянет собственник с этакими принципами в нашей России? Сто раз его бесстыдно надували, обещали — и не делали, сулили — и оставляли ни с чем. В конечном счете, отчаявшись, он с убытком для себя продал и фабрику и имение. Несколько подумав, Алексей Григорьевич Померанский рассудил так. Можно наподобие господина Розенкирха колоть Федора Петровича провалом его намерения стать успешным хозяином. Все так, да не так. По великому простодушию Федор Петрович сел не в свои сани, и его понесло совсем не в ту сторону. Ну какой, скажите на милость, из него помещик или заводчик, когда он последнюю свою рубаху готов отдать одному из несчастных, коим вокруг поистине нет числа?! Какой собственник, если все благоприобретенное он спалил в огне своего бесконечного милосердия?! Какой процентщик, если он дает без отдачи, помогает без корысти и выручает Христа ради?! Мужика, оплакивающего свою павшую при дороге лошадь, тут же одарил гнедым из бывшей тогда еще у него тройки! Где это видано? Алексей Григорьевич, несмотря на молодость и беспечный образ жизни, все это прекрасно понял и подумал, что общепринятые мерки доктору Гаазу словно бы не впору. Все хотят приумножать, а он тратит; у всех первая мысль о себе, а у него — о других; все в некотором роде скупцы, а он — первый расточитель серебра, любви и добра. Карлу Ивановичу с его голым, как яйцо, черепом, этого никогда не понять.

— Алексей Григорьич, — сердито прошептал Филарет, одну за другой передвигая зеленые бусины четок, — вы опять воспарили. Прошу…

Господин Померанский вздрогнул и схватил перо.

Просить Председателя коммерческого суда Семена Ивановича Любимова доставить его мнение о пересмотре правил, коими следует руководствоваться при посажении должников во временную тюрьму, и могущих возникнуть от сего пересмотра последствиях.

Сиреневые летние сумерки спускались на город. За окнами, закрытыми по случаю недавно пролившегося на Москву сильнейшего и продолжительного дождя, ровным гулом гудела все более оживлявшаяся к вечеру Тверская. В зале, где заседал комитет, зажгли лампы, и Валентин Михайлович Золотников с выражением неудовольствия в голубеньких глазках тишайшим образом сообщил господину Розенкирху, что, похоже, им тут сидеть дотемна. Валентин Михайлович не принял в расчет отменный слух его высокопреосвященства, не замедлившего объявить всем членам комитета, что сегодняшний урок надлежит выполнить до последней йоты. Не любим трудиться, прибавил Филарет, хотя видно было, что сам он утомлен донельзя. У ленивого хозяина и слуги нерадивы. А где лень — там и бедность; где бедность — там и нужда; где нужда — там и озлобление; где озлобление — там и преступление. Нам ли не знать?

— Но мне с докладом к его сиятельству, — будто палашом, разрубил рассуждения митрополита присланный генерал-губернатором в заседание полковник.

— С докладом? — чуть помедлив, ласково переспросил Филарет. — К Арсению Андреевичу? Ну как же! Сделайте, однако, милость, вместе с докладом передайте ему, что великолепнейшие фигуры… — Он умолк, передвинул на четках три бусины и поверх очков бросил на полковника мгновенный взгляд. — Ну, скажем, наподобие вашего превосходительства… — тут он пожевал сухими губами, — нашему комитету вроде золотого украшения на одеянии скромного труженика.

Нервный смешок пробежал по залу. Господин Померанский прыснул и посадил кляксу на чистый лист. До господина полковника доходило медленно, но дошло. Он встал во весь свой рост, вполне под стать росту государя императора, устремил на митрополита ледяной императорский взгляд голубых, навыкате глаз и, аки скимен, рыкнул одним словом:

— Что-с?!

— Ничего-с, — ему в тон, правда вкрадчивым шепотом, ответил Филарет и, не обращая более на него внимания, велел господину Померанскому огласить следующий вопрос, назначенный сегодня для обсуждения в комитете.