Ноша избранности

Отец тогда орал, как бешенный: кричал, что не потерпит вора в семье, что честность - вот единственная добродетель, сопляк же должен быть...

Сопляк должным быть не захотел. Ответил. Четырнадцатилетний юнец, с детской жестокостью напомнил отцу историю с общинными землями. От леса их расчищали все, а получили... Как это бывает при дележе мясной туши: кому-то вырезка, а кому-то... И что было, когда общинники потребовали справедливости.

И тогда отец схватился за меч.

Тадарик нёсся по улицам со всех ног, пока... Впрочем, это другая история. Её он никому и никогда не рассказывал. А эту? Эту - пожалуйста:

– Ну, пришёл я в город. После чумы полтора года минуло. Иду по улицам, родное пепелище ищу. Где-то домики стоят, где-то народ строится. У меня - пусто: груды мусора пополам с золой и углем. И всё. Надо ночлег искать. Прошёлся я по тому, что от улицы осталось, смотрю - хатёнка с краю стоит. Цела хибара. Я постучался - сосед выходит. Я его сразу признал, хотя пятнадцать лет прошло. А он, удивился поначалу, потом присматриваться начал:

– Тадарик?
– спрашивает с сомнением.

– Да, сосед, я, - отвечаю.

– Ну, ты, это... Заходи.

Я зашёл. И, знаете, что мне первое в глаза бросилось? Медное, посеребренное зеркальце. Оно на столе лежало. И бритва рядом. Из чёрной меди. Отцовская, дорогая. Прежде она была слоновой костью отделана, но теперь кости в помине нет. Видно, сгорела. Проследил сосед за моим взглядом, смутился, сбелел.

– Ты это, Тадарик, ты пойми...

Ну ещё бы ему не смутиться. Не сопляк перед ним. Муж. Воин из Товарищества. В полном доспехе, при оружии. Такому человека рубануть - нечего делать. Только и я ведь уже не пацан безголовый, чтобы на всех с мечом бросаться. Подошёл я к столу, повертел бритву в руках:

– Сохранилась, значит? Спасибо, сосед. Знаешь, зеркальце я, пожалуй, заберу. Когда дом отстрою. Мамино оно. А бритву ... Пользуйся и дальше. У меня своя есть.

Залебезил сосед. Но уже не от страха. От радости.

– Оно так, Тадарик, оно так. По совести. Если бы не я - пропало бы зеркальце. А тебе - память. Может, по чарочке за встречу и ...

– Не откажусь, сосед. А если ещё и переночевать пустишь ...
– смотрю, помягчел соседушко. Хитринка в глазах появилась:

– Оно так, Тадарик, оно так. И помянуть надо, и за встречу - возвращение твоё надо. Вот ведь как бывает: не угас род, не угас. Да ты не беспокойся. Я ведь отчего на пепелище ваше ходил? Кости мы вынули, чистой водой промыли и похоронили честь по чести...

– Понятно, сосед. Есть кого в лавку-то послать? Или ...
– оглядел я эту нищету и вдруг у меня сердце сжалось: а что если старик один остался?

– Есть-то есть, - жмётся он.
– Только сынок, Светик мой - он на соседней улице. Дом строить помогает. По темноте вернётся. А я вот, немощный, по бабской части, в избе... Да ты не беспокойся, Тадарик. Коли надо - я сам сбегаю. Денюжку бы только ...

В общем, к вечеру, лучших друзей в городе не было. Соседушку от пары ковшиков развезло, как грязь под дождём. Ну а я слушал себе, да на ус мотал. Не сопляк же безусый.

Оно конечно, на пожарище только ленивый не копается. Те же медяшки на лом пособирать. Но у отца-то кое-что и посерьёзней было: и кони, и коровы, и овцы, и надел с домом за городом. А вот у кого оно теперь? Вот что меня интересовало. Вот о чём сосед мне рассказал. А запсихуй я тогда из-за двух медяшек, что у меня было бы, кроме неприятностей?

– Ну, нашёл ты виноватых, а дальше что?
– подбодрил рассказчика один из слушателей.
– Дальше что было?

– А дальше я по закону поступил. Подал жалобу. Меня на смех подняли, типа: "Да кто ты такой?", "Да мы тебя не знаем!" и "Ходят тут всякие". Но я-то не "всякий", объяснил им разными словами: кто они такие и почём ценятся. Особенно судья городской, который законов знать не знает. Судья естественно на дыбы:

– Какого это я закона не знаю, бродяга ты безродный!

Я меч вынимаю и на стол его: "Хлоп"

– Этого. Когда ни у одной из сторон нет доказательств, кроме слов, и когда ни одна сторона на уступки идти не хочет - спор поединком решается. Я, - и пальцем в одного из чистеньких тычу, - говорю, что он - украл моё наследство! А ты, - палец в судью, - говоришь, что я - безродный бродяга! Так что решайте: кто из вас первым будет, а кто - вторым.

Судья в крик:

– Да как ты ...

Но другой вдруг по столу ладонью: "Ба-бах!":

– Тихо! Бродяга дело говорит.
– Вылезает он из-за стола, идёт вразвалочку.
– Поединка просишь?

– Прошу.

– Будет. Пошли.

– Сейчас?

– А чего тянуть? Ты при оружии.

Идём мы на площадь. Базар уже не тот, не утренний, притих. Места много. Мужик одного из стражников за плечи полуобнял, выталкивает:

– А драться ты будешь с моим выкормышем.

Что тут возразишь? По закону - род един. Кому бы в роду оскорбление не нанесли - любой родич за него отвечать обязан. А выкормыш (то есть усыновлённый) - тот же родич. А вояка, надо сказать, не хилый. Я не мал, а он меня на пол головы выше. Лыбится, зараза. Ну да и это для меня не новость. Всё это мне сосед под "ковшик мира" вчера рассказал.

Вышли мы, как говорится, на круг и начались танцы.

Выкормыш на меня вихрем налетел: рубит - роздыху не даёт. Меч у него крепкий, литой, не чета моему, клёпанному. Чую, худо моё дело, но не безнадёжно, потому как первый натиск выдержал. И давай я его "пробовать". Он - три удара, а я - один. Он три - я один. Пятюсь помаленьку, щитом прикрываюсь. От щита этого уже щепа летит. Не важно. Жив останусь - новый куплю. А важно иное: свой щит мой противник низковато держит. Эге, думаю, привык ты, вояка, иметь дело с низкорослыми. Но я-то не из таких. Давай я его внимание усыплять. Понизу бью. А он наседает, а он наседает! Озверел, страх потерял. Как рубанёт с размахом, наискосок. Аж открылся весь. Я щит подставил. Тоже наискось и сам рубанул. В общем, его меч у меня бляху со щита срезал, а мой - ему голову с плеч смахнул.

Кровь, естественно, струёй вверх, тело на половине движения замерло, зашаталось. Я его кончиком меча толкнул. Грохнулось оно наземь, кровь расплёскивая. Толпа онемела, а я свой разбитый щит бросил, трофейный поднял, по руке прикинул. Нормально. Как родной. Повернулся к "Высокому суду":

– Ну? Кто следующий?
– спокойно так говорю. А чего волноваться? А-то в этой рубке и не насаждался шибко. Даже дыхание не сбил.

Молчит "Высокий суд". Я к тому мужу подступаю:

– Ну, так кто?

У него глаза забегали.

А народишко гудит, подзуживает: мол, давайте, давайте, толстопузые.

Тут ко мне старший из стражи подруливает:

– Ты это, парень...

– Ты?
– спрашиваю.

– Что?

– Ты его родич?

– Нет, но ...

– Так чего лезешь? Не с тобой свара.

А народ уже грохочет:

– Выходи, Гродлян, не трусь! Ты же поединков не боишься.

Залебезил Гродлян. Кажись, даже штаны намочил: мол доспехи дома оставил.

– Ну, так сбегай за ними, - смеюсь.
– У меня ещё кой-к-кому разговор есть, - и на судью показываю.
– Только поспеши. Я ведь долго возиться не буду.