Новый Мир ( № 1 2012)
Шрифт:
Я шел, так и этак пробуя постный каменный вкус, улавливая чуть ощутимый запах отлежавшегося, сырого, чуть подогретого солнцем камня. Вишни во дворах домов были уже совсем живые, но им еще не хватало тепла, чтоб взорваться цветом… Под ногами пробивалась травка, которую у нас в России зовут «гусиные лапки»…
Было так тихо, будто, как на Гобустане, не было всего этого мира там, вовне. Этого мира не было не в смысле только автомобильного шума, разнообразного грохота и других присущих ему звуков; здесь не ощущалось его шизофренической активности, злой одержимости , подвластности деньгам. Возможно, это поселение умирало: идя, я так и не встретил на улице ни одного человека. Не было и ни одного магазина, где можно было бы что-нибудь продать или купить. Жизнь людей — так, как
Наконец, я вышел на небольшую площадь. Справа возвышалась полуразрушенная башня, возле которой без движения стояла помятая бетономешалка, а слева был одноэтажный дом современной постройки — на ступеньках меня поджидали Азер и могучий смуглый мужчина с крупной лысой головой, в пиджаке и тонкой джинсовой рубахе, который поглядел на меня и как-то по-отечески спросил:
— Нагулялся?
— Для начала — да, — сказал я.
— Хорошо сказано: «для начала», — рассмеялся Фикрет.
Мы познакомились.
— Сколько лет? — поинтересовался наш хозяин.
— Сорок девять.
— А мне пятьдесят один, — сказал он.
Рядом мы выглядели примерно как отец с сыном, разве что голова у меня была седая.
Ну а дальше мы пошли в комнату, сели за стол, и началось… Что началось? Началась магия Фикрета. Он говорил. Он спрашивал. Он отвечал. Иногда ждал нашего ответа. Но не особенно в нем нуждался: ведь он говорил про Гала. А про Гала все досконально знал только он сам. Двадцать лет назад в умирающем селе он начал собирать музей — теперь это гордость Азербайджана. Этому селу четыре тысячи лет, и с тех пор, как появился Баку, оно снабжало город зерном. Говорят, Гала умирала три раза. Три раза была стерта с лица Земли. Сейчас село умирает (или рождается) еще раз. Старые галинцы — таких осталось тринадцать семей — ираноязычный народ, говорящий на фарси (они говорят: парси ), спрашивают Фикрета: зачем ты делаешь этот музей? Зачем не даешь селу спокойно умереть, если наши нивы не плодоносят, если на наших виноградниках стоят нефтяные вышки, если даже наша соль — лучшая на Апшероне каменная соль — залита мазутом? Зачем делать вид, что мы кому-то нужны?
— А знаешь, как они растили виноград? — спрашивает Фикрет, дрожа от предвкушения нежданного ответа. — Виноградники росли на песках, и каждую гроздь, чтоб она не высохла, укладывали во что-то вроде корзиночки и прикрывали сверху от солнца. И когда осенью срывали ее — это был мед, это был самый сладкий виноград в мире!
Его глаза сияли счастьем, он смотрел на произведенное впечатление и вновь бросался вперед, не боясь обкормить нас, дать сверх меры, ибо целый народ жил и говорил в нем, и сердце его полнилось голосами этого народа. Гала умирает, но само мировосприятие старых галинцев, до сих пор живущих так, как будто на календаре какой-нибудь 1845 год и мир, в который погружено окруженное призрачными садами и виноградниками село, — мир до одержимости — это настоящий драгоценный камень, на который не устаешь любоваться. Фикрет сохранил этот драгоценный камень в своем сердце — и теперь делился его светом. То, что он рассказывал, было целительно. Оно было прекрасно. Потому-то столь красноречивой и долгой была его речь: он узнал во мне собеседника. Когда-нибудь я еще перескажу по-своему эту дивную сказку о Гала. Но настал момент, когда речь его иссякла.
Мне почему-то врезался в память рассказ про девяностопятилетнего чабана: всю жизнь он провел с овцами и нисколько не сожалел об этом. Кочевал с ними и в холод и в жару; в конце ноября отгонял отары в центр полуострова, на зимнюю стоянку — крошечное поселение, дом да овчарня, которое так и называлось Гошакишлак (Двойной кишлак). И сколько Фикрет ни расспрашивал его, не скучно ли ему было вот так всю жизнь кочевать по степи за овцами, гуртовать их, лечить, приглядывать за родами, нянькать маленьких ягнят, — он никак не мог понять, о чем его спрашивают. А когда ему показалось, что он понял, старик поднял с земли катышек сухого овечьего помета и сказал:
— Знаешь, если хотя бы один день моей жизни я не чувствовал этот запах — я бы умер.
Мы помолчали.
Потом вышли на улицу. Слева, за забором, под открытым небом размещалась территория музея.
— Ну что, давайте я открою, покажу? — спросил Фикрет, доставая из кармана ключи. — Хотя на самом деле все самое главное — там, в Гала. Это село — загадка, я как-нибудь проведу вас… Ну разве не странно — здесь всегда не хватало воды, всегда было три колодца — а на них село простояло четыре тысячи лет! Говорят, под землей здесь прорыты галереи, в которых может проехать запряженная быками арба и найти убежище три тысячи человек.
Ворота открылись.
— Как три тысячи человек? — ошеломленно спросил я, лихорадочно припоминая, что что-то подобное, загадочные «подземные города» существуют не так уж далеко отсюда, на территории Турции…
— Огромное убежище там, под землей, с подземными ходами, с выходами к морю… Все знают про это, но вот музей сделали, а эти галереи разыскивать не стали… И потом! — вдруг опять пришел в воодушевление Фикрет. — Здесь же сплошь священные места… Огонь… Вы представьте только — земля горит, море — горит! Не случайно зороастризм зародился здесь, в стране огня!
Выпалив эту вдохновенную тираду, он пропустил нас вперед и молча пошел вслед по дорожкам. Разглядывая старинные орудия, кувшины, какие-то камни, жилища (так вот оно — жилище! — что-то вроде шалаша, построенного с использованием шкур и камней или глины и тростника, легко представимого в долинах Гобустана…), я тихонько отходил от впечатлений, которые вывалил на меня достопочтенный Фикрет. В конце пути мы оказались на скотном дворе, где пугливо косились на нас две овцы, кофейного цвета шеи которых торчали из покрывающей тело шерсти, как из пушистых белых барашковых воротников… Напротив был загон пренебрежительного к своей красоте верблюда: он цинично мочился на землю, густая шерсть его свалялась, в ней застряла какая-то труха и солома… Но навес над животными выглядел вполне, как говорят, «аутентично», и я стал доставать фотоаппарат, чтобы сфотографировать их.
— Подожди, дорогой, — произнес Фикрет, отпирая еще одну постройку на территории музея. — Я еще не все показал…
Азер зашел первым и замер в остолбенении.
— Камасутра… — только и нашелся сказать он.
Я протиснулся вслед. Признаюсь, я готов был увидеть что угодно, но только не это.
Всего было четыре камня. Не очень больших, так что каждый камень взрослый человек мог бы поднять. И на этих камнях совершенно откровенно и даже в каком-то смысле восторженно были выбиты изображения «священного брака», ну а говоря языком профанным, соития женщины и мужчины. Иногда она шутливо принимала одного, ликующе играя какими-то кольцами в воздетых руках; иной раз соитие было более страстным, более плотным; иногда мужчин было двое, и тогда она словно забавлялась, дразня их, заставляя яростно размахивать палицами, держась руками за огромные перевозбужденные члены… При этом, помимо оргиастических сцен, на камнях было множество изображений разных животных: коровы или коня, убегающей лани, ящерицы… Ничего подобного я не видел даже на Гобустане.
— Что это, Фикрет-муаллим [24] ? — только и нашелся спросить я.
— Мы называем это «Ахдаш-дюзи», «эротические камни», — улыбнулся Фикрет, видя наше изумление. — Они были найдены археологом Гардахшаном Аслановым здесь, на Апшероне, еще в конце шестидесятых годов. Но где тогда мы могли бы их выставить? Хранили их в бане, потом в мардакянской башне, так что еще один камень — пятый — рассыпался… Сохранились только его фотографии и прорисовки… Что самое интересное? Что эти камни украшали помещение для скота. Один его маленький закуток, может быть тот, в котором овцы рождаются… И не исключено, что плодовитость животных была связана с ритуальными оргиями. Потому что, как установил наш ведущий археолог Идрис Алиев, главная героиня этого действа — Инанна, шумерская богиня плодородия и плотской любви [25] . Инанна легко опознается по кольцам, которые она держит в руках. И эти рисунки на камнях — фактически просто «запись в рисунке» древнего мифа, который был записан в стране шумеров на глиняных табличках. Под Майкопом, кстати, тоже известны подобные изображения… [26]
Тут я отчетливо почувствовал, как у меня едет крыша.
Майкоп — город на западе Северного Кавказа — Апшерон — и Месопотамия: как это связано? Я на Гобустане-то уже не осмеливался выдавать свои догадки за какое-либо подобие суждения. А тут… Мы оказались в кругу вопросов без ответа…
Фикрет запер домик, и мы зашагали к выходу. Неожиданно он остановился:
— А на эту статую вы, видимо, не обратили внимания?