Новый Мир ( № 10 2008)

На обратном пути они всегда заезжали в “Детский мир”, мама покупала ей какую-нибудь мелочь, а главное — в любую погоду — они ели мороженое, которое приносили в лотках, висящих на животе, толстые тети.

Нигде больше такого вкусного не продавали.

Каждой весной бывало настоящим приключением втыкать в землю хилый росточек или сыпать семена, из которых потом вырастали настоящие цветы. Они приезжали поливать их из банки, спрятанной за высокой плитой, куда заглядывать было жутковато. Однажды она украдкой закопала две конфеты — бабушке и папе. Мама обнаружила их, когда маленькой специальной тяпкой рыхлила землю, чтобы посадить астры, — лето кончалось, а они цветут до октября. И вот тогда они впервые заговорили о смерти.

— Ты думаешь, что бабушка и папа твои конфеты съедят?

— Как же съедят, ведь они мертвые?

— А зачем тогда зарыла?

— А что, мне не жалко.

— Ну, тогда хорошо. Вот мы приезжаем сюда, сажаем цветы, они этого не знают, но мы показываем, что их помним.

— Кому показываем?

— Да сами себе, своей совести.

— А им больно лежать, мертвым?

— Нет, Лидочка, не больно, они ничего не чувствуют.

— Значит, лучше быть мертвым, чем больным?

— Больной может выздороветь, а мертвый только в сказках оживает.

— А почему ученые не придумают живую воду?

— Работают, но пока не получается.

— Неужели это труднее, чем спутник запустить?

— Человеческий организм очень сложно устроен.

— А кто так устроил, почему нельзя было проще?

От ответа мама явно хотела уйти:

— Ты уже большая, идешь во второй класс, скоро вы все будете в школе проходить, книжки умные начнешь читать.

Лида только-только почувствовала себя свободно в обращении с буквами, они перестали мучить, выстраиваясь в слова. Уловив свободное течение текста, Лида обнаружила, что мамин голос отнимал часть удовольствия: нельзя было сделать паузу, перечитать, вернуться назад. Сейчас она наслаждалась “Робинзоном Крузо”.

— Я тебе завидую, что ты читаешь это в первый раз, — сказала мама.

Покончив с цветами, она аккуратно завернула в газету инструменты.

— Ну все, пойдем, вымоем руки, и я тебе кое-что покажу. — И повела не к выходу, а в другую сторону, свернула в боковую аллею. — Смотри!

На плите было крупно написано золотом: “Изабелла Робинзон”. Лида так и ахнула:

— Дочь?!

Мама засмеялась:

— Нехорошо, конечно, но я не над тем, кто здесь лежит, а над тобой. Твоему Робинзону она приходилась бы какой-нибудь прапрапрапра- или еще дальше внучкой, если бы он не был выдуман. Но представь бедную Изабеллу, всю долгую ее жизнь с такой фамилией. Ну-ка посчитай, сколько она прожила.

С тех самых давних пор она стала всматриваться в кладбищенские памятники. Звезды и якоря у военных были понятны и естественны. Часто на плитах были росчерки с завитушками и прочими украшениями. Такие подписи подобает иметь тем, кто ставит их на финансовых документах. Чтобы труднее было подделать. Лиде казалось, что росчерки подходят чиновным, начальственным надгробиям как память о людях, чьим основным занятием и одновременно привилегией было решать, штамповать повелительные резолюции, ставить разрешительные визы.

Процессия текла мимо нее по главной аллее. Лида отвела взгляд. Могилы — это одно, а люди, идущие навстречу, — совсем другое. Она всегда старалась не смотреть в глаза, страшась увидеть свежее горе.

И, как обычно, машинально отметила: хорошая погода, легче хоронить.

Однажды она сидела в длинной очереди в поликлинике, и рядом с ней оказалась маленькая старушка со сморщенным лицом, но большими серыми глазами, гладко причесанная и очень аккуратно одетая. Лиду поразило, что все на ней было свежевыглаженно: голубая блузка, шарфик в синий

горошек, а тупоносые туфли до блеска начищены. “Наверное, только и

выходит из дому что в поликлинику, — подумала она, — вот и одевается как на праздник”. Ей почему-то захотелось услышать, какой голос у старушки. В таких очередях разговор завязывается быстро и течет легко.

Через пять минут она уже знала, что той скоро девяносто, что она всю жизнь проработала инженером в конструкторском бюро, живет одна и ни на что, кроме старости, не жалуется. Так и выразилась: “Здоровье у меня для моих лет хорошее, так что, когда доктора спрашивают, на что жалуетесь, отвечаю: на старость. — И засмеялась безотказно работающей шутке.-— Но лекарства пью. Теперь мне надо до весны дожить, раз осенью не умерла. А то зимой каково хоронить…”

Лида собрала желтые листья в пакет, хоть и бессмысленная работа — через час новые нападают. Положила две гвоздички. Нет, никогда она не обламывала цветы и неизменно потом находила сухие стебли. Был тихий осенний день, только, как всегда, пронзительно кричали вороны. Но сегодня примешивался смутный дальний шум, как будто где-то было громко включено радио, и звуки долетали до слуха размытые, но раздражающие. Вот уроды! То болтовня, теперь — поют.

На кладбище было довольно многолюдно. По выходным теперь круглый год так. И могилы стали ухоженные. Вообще кладбище чистое, дорожки подметены, не как на других. Сколько она хоронила в разных местах и родных, и коллег, и по службе малознакомых людей, сколько раз приходилось на казенной машине привозить стандартный венок с однажды и навсегда утвержденным текстом. Золотом на красном: “Выдающемуся музыканту от Министерства культуры”. Даже если ехал кто-то из начальства, ее брали с собой. Непонятно зачем, но так повелось. Роль она знала назубок: подойти к близким, пожать руку, может быть, даже приобнять — смотря по обстановке, тихо, но значительно сказать, что из министерства, поставить венок, расправить ленту, чтобы слова хорошо читались… А потом можно отойти в сторонку и наблюдать людей, пользуясь своим равнодушием к происходящему как преимуществом. Так что она насмотрелась: разные бывают кладбища.

Только ближе к Пасхе она здесь не появлялась, старалась прибрать до Вербного воскресенья. Толпы людей, запрудивших аллеи и тропинки, милицейские кордоны, не пропускавшие машины со старушками, которые только и могли добрести от ворот до родных могил, а не тащиться два квартала до входа. Какое варварство: языческие пиршества на костях и

море химически окрашенных искусственных цветов и убогих веночков. Хотя и с этой модой можно примириться: она помнит, как много раньше было заброшенных могил.

Странно: октябрь, а солнце греет.

Родительской квартиры давно не было, сгинула в цепи съездов и разъездов. Вот ведь как бывает: кладбище осталось единственным местом, прочно связывающим ее с детством. И она приходила скорее не поклониться родным, не подчиняясь обязанности содержать могилу в порядке, а, как безвкусно, но точно пишут в плохих книгах, “на свидание с детством”.

У них дома был журнальный столик на изящных резных ножках, служивший подставкой для старинной лампы под сборчатым абажуром с шелковой бахромой, из которой она любила плести косички. Столик был всегда накрыт салфеткой, потому что мраморная столешница пошла на памятник какой-то неведомой двоюродной тете и ее заменили грубой некрашеной