Новый Мир ( № 10 2008)
Шрифт:
— Вот… Возьмите… Хлопчикам.
— Спасибо, — сказала женщина, но как-то устало и безразлично, словно из вежливости.
А Никодим, белея рубашкой в глубине сарая, крикнул:
— Кого ты кормишь, Яна? Подумай только, кого ты кормишь?
— То ж человек, как и ты! — крикнула она в темноту.
Пришел отец, держа на плече весла, коротко бросил:
— Собирайтесь.
И
— Я вас ненавижу. Сейчас мы уедем навсегда, но я вас ненавижу. Вы разрушили мой дом. Вы сожгли мою библиотеку.
— Это пролетарское возмездие, — угрюмо отозвался Никодим из тьмы сарая.
Янка подумала, что ему, наверное, очень плохо и он держится из последних сил, чтобы не уронить себя в глазах чужака.
— Вы, простите, кто по профессии?
— Наборщик. Не ваше дело.
— Как же вы допускаете, чтобы горели книги?
— Ваши книги нам не нужны, — сказал Никодим.
— А что вам нужно? Дикость? Чтобы озверевшие орды громили библиотеки?
— Новый человек напишет новые книги, — убежденно сказал Никодим.
— Вы идете або ж нет, господа хорошие? — спросил отец зло и затоптал цигарку сапогом.
Мужчина пожал плечами, взял женщину за руку, и они пошли к берегу. На сгибе свободной руки женщина несла корзинку с яйцами, и Янка подумала, что они, наверное, съедят их сырыми, выпьют, как только окажутся в лодке, потому что были голодны и слабы, но не хотели и не могли есть тут, на пороге ее, Янкиного, дома…
Туман сгустился и плавал у самой воды космами, и плеск весел то пропадал, то, казалось, доносился совсем рядом.
Отец вернулся поздно ночью, и Янка слышала, как он кряхтит и ворочается, а потом встает с кровати, снимает со стены рушницу. И выходит, даже не сунув ноги в сапоги.
Как была, босоногая, в рубахе, она кинулась за ним.
На окоеме вставало багряное зарево, самой луны еще не было видно, и казалось, там, далеко, горит в огне незнакомый город. Вербы жалобно качали лохматыми головами, и летучая мышь нырнула в воздухе, чуть не задев Янку своим крылом. Янка в испуге присела: летучая мышь любит белое и может упасть на рубаху да так и повиснуть вниз головой, зацепившись коготками, а еще — вцепиться в волосы…
Отец стоял на крыльце и курил, а потом затоптал цигарку и двинулся к сараю.
Янка выскочила из темноты, упала ему на грудь.
— Не пущу! — прошептала она.
— Ну и дура, — сказал он грубо, оттолкнув ее так, что она села в мокрую траву. — Вы, девки, известно чем думаете (он сказал дурное слово). А если придут его люди и он нас выдаст? Они всех нас поубивают. И тебя тоже.
Она внутренним взором увидела ясное лицо Никодима, светлые его глаза.
— Его нельзя убивать, — сказала она убежденно. — Он же как ребенок. Всему верит.
— Мы живем тихо, — сказал отец. — Нам их городские суперечки ни к чему.
— Погоди, батя, — сказала она умоляюще. — А давай я его завтра на остров отвезу? На Заячий остров? А?
— Да зачем он тебе, девка? — удивился отец. Задумался. — Женихов у нас мало, вот что. Парней забрили всех, с германцем воевать… а где они, где тот германец, кто знает? Ладно. Бери лодку, только чтоб обратно в целости. И смотри, утонешь — шею сверну!
— Не утону, батя, — сказала она благодарно. — Не тревожься, не утону…
— Куда мы плывем? — удивился Никодим, когда они садились в лодку и она ставила на дно корзину с едой и жбан с квасом. — Рыбачить? Тогда где удочки?
— Рыбачат сетью, дурачок, — сказала она, подоткнув подол и сталкивая лодку в воду; меж пальцами босых ног продавливался жирный ил. — Или вершой. Удочки — это господская забава. Таких простых вещей не знаешь.
— Тогда зачем?
— Ты ж хотел к зеленым людям.
— Опять за свое, выдумщица?
Плечо его было перетянуто чистым холстом, рука на перевязи, и грести ей приходилось самой. Она налегла на весла.
Никодим выглядел поздоровевшим, щеки его покрыл слабый румянец, волосы растрепались. Он свесил здоровую руку за борт, пропуская меж пальцев воду.
— Как на маевку прямо, — сказал он смущенно.
— Чего?
— Ну, мы с товарищами… обычно брали корзины с едой, собирались в роще за городом… пели революционные песни, разговаривали, кто- нибудь выступал… Обязательно что-то красное надо. Красный бант или косынка, если, ну, товарищи девушки.
— Как, и девчата тоже? — поинтересовалась она.
— Конечно. Женщина во всем равна мужчине.
— У нас тоже надевают что-нибудь красное, — сказала она. — Только не в мае, а в марте. Мартовички. Красная ленточка и белая ленточка, и прикалывают к платью.
— Белое — не наш цвет, — сказал он строго.
Солнце нагревало воду, и над поверхностью плыла еле заметная дымка, отчего вода казалась тяжелой, будто масляной. По глади бегали, растопырив все свои ножки, водомерки. Стрекозы-стрелки, бирюзовые, как ее колечко, носились над водой, а с той ее стороны, с изнанки, висела вниз головой улитка-прудовик. Было очень тихо, только весла хлюпали, и капли обрывались с весла в воду — плюх… плюх…
— Как тихо, — сказал он, и голос подпрыгнул над водой, как мячик.-— А я думал, тут лягушки кричат.