Новый Мир ( № 12 2008)
Шрифт:
Другой круг (гораздо менее, увы, известный читателю), с которым Айзенберг был близок, связан с перпендикулярным всем отечественным прозаикам Павлом Улитиным (1918 — 1986). Улитинские “уклейки”, странные конгломераты фрагментов, отсылающих к разговорам и текстам, никак из самого текста не выводимым, тоже, кажется, можно сравнивать с айзенберговскими стихами. В этом кругу значимы имена и Евгения Сабурова с его поэзией, освобожденной от формальных стиховых условностей, но остающейся в плоскости лиризма, не оборачивающейся в концепт, и покойного Леонида Иоффе, в стихотворении памяти которого Айзенберг пишет: “Но, обнюхав собственные следы, / перейдет сознание без возврата / в те края, откуда и мы, и ты. / А без нас уже ничему не радо”…
Айзенберг со товарищи никогда не впадали в патетику, не конструировали виртуальных пространств и не искали метафизического знамения
Сил набирается темнота
в ночь перетягивать одеяло.
Все разбегается как вода.
Все из негодного материала.
Знаю, что яма ее без дна.
Темные правила не нарушу.
Только б, как оборотня луна,
мехом не вывернула наружу.
Сам, одеяло наискосок
ночь продержавший наполовину,
уголь вытряхиваешь, песок —
и превращаешься в мешковину.
Ахронологический принцип строения книги имеет интересный дополнительный смысл: ранние стихи из машинописных сборников, отчасти прежде не опубликованные, конечно же, при дотошном текстуальном анализе (который, уверен, будет еще проделан, и не раз) отличимы от более поздних — представлены как полноправная часть айзенберговской работы:
Стараюсь думать о своем,
но между прочим
я понимаю, что живьем
когда-то был проглочен.
Не надо думать: это кит.
Ну, сделай вид,
что просто заперся.
Ну, захотелось в тишине
составить из попутных записей
письмо жене:
“Одолевает духота
внутри кита”.
Зачеркнуто. “Представьте, я в пещере!
А привела меня сюда
боязнь открытых помещений”.
Это стихотворение — “Внутри кита”, — опубликованное в первой типографской книге поэта, “Указатель имен”, относится к самиздатским еще сборникам.
Поэтика Михаила Айзенберга действительно целостная как в стихотворной части, так и в рефлективной (но и стихи ведь его рефлексивны!), — безусловно признанное поэтическим сообществом явление, оказывающее влияние на многих молодых поэтов, — впрочем, предполагающее не прямое наследование, но ориентацию на силовые линии, заданные поэтом.
Данила ДАВЫДОВ
Карпатский блюз с перцем и кровью
Мария Матио с. Нация. Перевод с украинского Е. Мариничевой и С. Соложенкиной.
М., «Братонеж», 2007, 319 стр. [1]
Мария Матиос — одна из ключевых фигур литературной жизни современной Украины. Уроженка карпатского села Ростоки (Путивльский район, Северная Буковина, ныне — Черновицкая область), лауреат престижной Шевченковской литературной премии, поэт и прозаик, автор постоянно переиздающихся книг, которые стремительно исчезают из магазинов. И это неспроста — в самом факте появления М. Матиос на небосклоне украинской литературы, по моему глубокому убеждению, присутствуют важнейшие смыслы, дают о себе знать фундаментальные законы литературного бытия прошлого столетия, сформировавшиеся и набравшие силу далеко за пределами литературных горизонтов Украины или России.
Манера Матиос узнается мгновенно — и, пожалуй, не по причине какой-то чрезмерной оригинальности, а из-за очевидной принадлежности к влиятельной традиции в литературе XX века. Я имею в виду все разновидности литературного регионализма— от Фолкнера, Бабеля и Шолохова (сомнения в аутентичности текстов последнего можно в данном случае заключить в скобки) до Кавабаты, Маркеса и Айтматова. В книгах всех перечисленных авторов (а также многих иных— русских «деревенщиков», например) в центре внимания находятся не столько индивидуальные характеры, сколько особый, ни на что иное не похожий уклад жизни, определяющий в человеке многое или даже почти все, что влияет на его жизненный выбор, быт, круг общения, веру. По степени связанности с традицией, с тем, что состоялось уже и неизменно, человек уподобляется растению, дереву, которое, как когда-то написал Баратынский, «стоит, где возросло, / Невластное сойти». В человеке нащупывается как бы «вертикальное измерение», смысловая ось, соединяющая конкретную личность с «корнями», т. е. с семейным, этническим, религиозным прошлым.
В начале прошлого столетия произошло достаточно резкое размежевание двух подходов к человеку. Наряду с уже упомянутым, «вертикальным», набрал силу и противоположный, условно говоря, «горизонтальный» ракурс изображения человека, предполагавший поиск не абсолютной оригинальности в каждом региональном сообществе, но, наоборот, — сходства в характерах и обычаях людей совершенно разных, принадлежащих к различным культурам. Скажем, один из главных романистов «потерянного поколения» Хемингуэй в романе «Прощай, оружие!» показывает, что немцы, итальянцы, американцы (по неведомым причинам воюющие друг против друга) — это люди с общей системой первоначальных, почти «биологических» ценностей: чувства самосохранения, стадного товарищества, преданности возлюбленным и т. д. Уильям Фолкнер в романе «Солдатская награда» тоже отдал дань теме мировой войны, затронувшей десятки стран и народов. Однако удача и всемирная известность пришли к нему после того, как он последовал почти легендарному совету Шервуда Андерсона — писать только и исключительно об американском Юге, о крохотном клочке родной земли, который можно накрыть на карте почтовой маркой. В вымышленном Фолкнером округе с индейским названием Йокнапатофа никогда не происходили события мировой важности, но на карте всемирной литературы этот замысловатый топоним обрел первостепенную известность и значительность. Такую же, впрочем, как и жизненный космос донского казачества, или мир кочевников-киргизов у Айтматова, или маркесовское Макондо.
Понятно, почему в каждом томе русского Собрания сочинений Фолкнера на форзаце изображена карта Йокнапатофы, — с нею внимательный читатель постоянно сверяется, чтобы лучше понять место действия событий, в которых участвуют герои. К первой вышедшей по-русски книге Марии Матиос тоже приложена карта, на которой — земли так называемой Западной Украины, точнее говоря — Галиции и Северной Буковины (ныне Ивано-Франковская, Черновицкая и окрестные области). Эти земли на протяжении столетий были в перекрестье масштабных европейских и трансъевропейских этнических перемещений, религиозных движений, культурных контактов и взаимовлияний, а также множества военных столкновений. Римляне и германцы, гунны и угры, славяне и евреи — все находили пристанище на этих землях, пускали корни, порою исчезали бесследно, следуя прихотливым маршрутам своей судьбы в большом времени цивилизаций…
И это непрерывное, болезненное великое переселение народов, эта бесконечная смена государственных символов не завершились в седой древности, продолжались на протяжении всего XX века. Я знавал человека, который уехал в Канаду в начале перестройки, будучи 99-летним. Весь свой век он прожил в одних и тех же Черновцах, но в четырех разных странах: до 1918 года — в Австро-Венгрии, затем до 28 июня 1940-го — в Румынии, потом в СССР и, наконец, после 1991-го — в Украине. Другой мой знакомец, математик из тех же краев, в ответ на какое-то мое невинное редакторское замечание по поводу текста его учебной брошюры разразился хохотом, переходящим в рыдания. «Я ходил в еврейский хедер, все детство говорил на идише и по-немецки, потом учился в румынском университете, а теперь преподаю матанализ по-украински! И вы хотите, чтобы я безукоризненно писал по-русски?!»
Однако есть в этом краю земли, которых словно бы не коснулись вековые бури истории, — это отроги Восточных Карпат, где издавна живут украинские горцы— гуцулы. Труднодоступные эти места сохранили первозданную чистоту дальних пейзажей и покой нагорной тишины. Здешние жители отличаются большой строгостью в быту, они молчаливы и сдержанны, порою кажется, что они вообще не отмечают, какое тысячелетье на дворе, делают все, как повелось исстари: ходят в церковь, извлекают причудливые звуки из местных музыкальных диковин— трембит и дрымб, ткут пестро-темные ткани на одежду и на красоту в доме. Эти люди все знают обо всех жителях окрестных сел, ничему не удивляются, называют на «вы» своих супругов, несут в себе какое-то поразительное внутреннее спокойствие. Коллективный их мир всегда знает больше, чем любой отдельно взятый его насельник. Есть отдельные селяне, а есть община («громада»), люди —