Новый Мир ( № 12 2009)

Время шло. Наша соседка понемногу обвыкалась с тем, что внук — за решеткой. Говорилось об этом уже спокойно. С горечью, но без слез.

Как-то однажды зашла речь о той женщине-следователе, которая дело вела. Я помнил, что соседка одобряла ее: мол, относится хорошо. И теперь, вроде поддакивая, вспомнил: старалась, а не вышло...

Мне ответом был долгий вздох, а потом горькое:

— Уж эта старалась... И все у нее вышло. Утка ненажористая. Готова хапать и ртом, и... Аж гребостно вспоминать.

Я удивился:

— Брала?

— Глотала, я ж говорю, как утка. Стыда никакого. Деньги, деньги... Потом видит — денег нет, холодильник забрала. Ковер забрала. Прости мою душу грешную, но креста на ней нет. Изгородь с дачи и ту утянула.

— Изгородь?

— Да. Хороший забор. Железный. И он впору пришелся. Подогнала машину и весь, звёнками, погрузила и увезла. Подполковница, по особо важным...

Что я сказать мог. Лишь вздохнул да повторил вслух: “По особо важным...”

А потом долго у меня это из головы не выходило. Вроде бы за жизнь ко всему привыкли. Тем более — телевизор, газеты... Про эти взятки чуть не каждый день разговор. Раньше такое бывало, а нынче — и вовсе. Про милицию нашу вряд ли кто доброе скажет. Но все равно ведь кажется... То ли судишь по себе да близким, то ли хороших книжек за жизнь начитались.

Следователь по особо важным... Не сержант какой-нибудь, а подполковник, женщина, тоже — мать. А может, для сынка своего старалась. Где-то берут долларами, открывают счета в швейцарских банках. А у нас, коли другого нет, и забор на что-нибудь пригодится.

Вот тебе и “по особо важным”...

Чай по-калачЕвски

Среди людей знакомых слыву я чаевником. Утренний чай, дневной чай, зеленый ли, черный, с молоком ли, с медом, с добавкой мяты, чёбора, зимою — и вовсе травный: душица, зверобой, шалфей, железняк, черной смородины лист. Словом, выбор немалый.

Порою спрашивают меня: какой покупаю чай, да как завариваю, да что добавляю.

Правду надо сказать, к чайной церемонии отношусь я всерьез, особенно к утренней. Не люблю в этом деле спешки. Потому что утренний чай — зачин долгого дня. Поторопишься, скомкаешь — значит, добра не жди: весь день пойдет каким-нибудь куролесом.

А что касается сорта, то отвечаю всегда одинаково, на полном серьезе, что лучший чай — калачевский.

Время утреннее. Под яблоней — невеликий столик. Солнце, косые нежаркие лучи его. Легкий ветерок волнами. Это очень важно для утреннего чая.

В соседних дворах и на улице — тишина. Народ работающий из дома убыл. Собаки свое отлаяли. Редкие нынче петухи тоже отголосили. Лишь воробьи чирикают да горлица порой проворкует нежно, душевно и вовсе не печально, а скорее раздумчиво: “У-гу-гу… У-гу-гу…” Это для утреннего чая тоже важно: тишина, птичьи голоса.

Легко парит чашка с зеленым чаем. Черно-желтая оса пытается отпробовать мед.

В мире — покой и на душе — покой. Как всякий живой человек (и к тому же старый), конечно же, полон я всяких тревог. О себе, о близких, о жизни… Порою тревог пустых, надуманных, стариковских. Слава богу, что перестали меня трогать дела вовсе чужие. Соседи порой шумят, всякого наслушавшись да начитавшись. То Украина их огорчит, то Палестина с Израилем; Америка тоже досаждает.

От меня все это очень далеко. Дай бог со своими делами разобраться.

Обходишь неторопким взглядом огородную зелень. В листве да в ботве, там и здесь, проглядывают розовые, красные помидоры да перцы, фиолетовые баклажаны. Абрикосы… Последнее дерево, поздний сорт, в золотых плодах.

Горячий чай, белый хлеб, прозрачный мед, светлый, с зеленцой. Это первый пчелиный взяток: акация с дикой маслиной-лохом. Разве не

хорошо?

Ночная прохлада в тени деревьев, легкий солнечный жар на припеке, синее небо и белые облака.

Июль кончился, завтра — август. Значит, скоро лету конец. Вот-вот арбузы пойдут, дыни. Нынче весна выдалась поздней, но все равно поспеют.

Горячий чай, молоком остуженный, мягкий хлеб да текучий мед. Чашка за чашкой, неторопливо.

В мире — покой, на душе — покой. Это для чая — главное. Для чая по-калачевски.

“Старых додержи…”

Где-то уже писал я о законах нашего старого дома, в прежней жизни. Нынче еще одно вспомнилось.

Коротковы жили у нас в соседях. Бабу Полю помню с малых своих годов. Всегда она в огороде возилась. Морковкой угощала. У нее морковь была сладкая, крупная. И угощала не просто: увидит, что я иду, и кинет в наш огород, на дорожку две ли, три морковины, а сама за кустом присядет, спрячется. Для мальца такая находка — неожиданная радость. А баба Поля за кустом смеется: “Точи зубки…”

Но доживала свой век баба Поля тяжко, теряя память, рассудок. Среди лета вдруг растапливала в доме печь, колодезный насос портила, колобродила в хате, во дворе, наводя беспорядок. Трудно с ней было. Но дочь ее, тетя Маша, все терпела. Соседям жаловалась, но терпела. А куда денешься? Родная мать.

“Старых додержи” — это вечный закон. Его исполняли.

Страховы — рядом с нами. Там — та же песня. Бабка в конце жизни бедокурила, не оставишь одну. Но куда деваться, терпели, помогали дожить.

У Максимовых — та же беда: чуть оставят — старуха подушки вспорет, перину, куда-то уходить собирается: “Пошли, пошли… Хватит гостить… Домой надо”.

Хорошо еще, когда старые люди до конца своего на ногах, а если слягут — вовсе беда. Десять лет неподвижно, “без языка” пролежал на соседней улице старый человек, и дочь его не оставила, не отдала в казенные стены. Хотя и могла.

А у нас на улице, недалеко, получилось иное.

Обычная хорошая семья. Хозяина я не помню, он рано ушел. Во главе семьи — Калиниха, грамотная баба, при какой-то должности, на железнодорожной станции, кажется, “кадрами” она там заведовала. У Калинихи замужняя дочь медсестрой работала, зять — электрик, помаленьку и внуки выросли. Калиниха их пристроила возле себя, на станции, один — слесарь, другой — крановщик. Внуками она гордилась. К нам зайдет — рассказывает: “Молодые, но пользуются в коллективе авторитетом. Потому что они…”