Новый Мир ( № 12 2009)
Шрифт:
— И вот еще что, — послышалось уже из-за двери (чудо без зловещего напутствия — недочудо). — Окно открывать не советую. По крайней мере сегодня.
Первое, что сделал Инспектор, оставшись один, — попытался открыть окно. Оно было старое, с бумажным утеплительным позументом и мумиями мух в проеме между рамами. С хрустом ссадив первую раму на пол, Инспектор подступил ко второй. Шпингалеты сидели как влитые, не желая поддаваться, но стоило только выругаться позатейливей, как они послушно щелкнули. Инспектор глубоко вдохнул и толкнул мутные стекла. Дальше произошло несколько событий, одновременных и разнонаправленных: Инспектора обхватили за талию и сильно рванули назад, окно распахнулось, и из тьмы в комнату глянуло что-то пламенно-яркое, лучистое, ослепительно-живое. Комната наполнилась нестерпимым по своей
— Сегодня не открывайте.
И вышел, аккуратно притворив за собою дверь.
Свеча догорала. Грог остывал где-то в недосягаемой темноте. Воздух в комнате посвежел, стал терпким и смолистым. Пахло морем. Инспектор чувствовал, как в нарастающей темноте и качке с ним и его комнатой происходят странные метаморфозы. Чувство пространства обострилось. Время текло рывками, смывая с берегов бестолковые фигурки, которые собирались в нем порыбачить. Кровать зыбилась, шла упругими волнами, скручивалась сухим листом, распускалась подушками, как лепестками, вычурным пологом, валиками, витыми столбами, врастающими в соцветья щекастых амуров, которые, кутаясь в виноградные гроздья, держали на мушке не то Инспектора, не то деревянные тыковки на кроватной спинке. Потолок то падал, то взмывал, работая, как огромная мышца или насос, исходя лепниной, перекрестными балками, простой беленой шелухой; не попадая в стиль, поочередно вспыхивали: встроенные круглые светильники, люстра с хрустальными подвесками, слепая кишка люминесцентной лампы, белый грушевидный плафон, опоясанный розами. Зловеще блеснули и исчезли подвесные зеркала.
После долгих и безуспешных попыток надеть пижаму, оставленную под подушкой предусмотрительным хозяином, Инспектор лег не раздеваясь. Прежде чем уснуть, он вспомнил, что на новом месте принято загадывать желания, и загадал, чтобы море никуда не исчезло.
Ночью, в прорехах никому не интересных снов, Инспектор замечал, что броуновское движение действительности становится более сдержанным. Едва небо начало сереть, явился хозяин гостиницы — без стука, но со стаканом апельсинового сока в руках. Мохнатую робу он сменил на кумачовую рубашку и холщовые штаны. В разрезе рубашки обильно кудрявились седые волоски. Тщательно, по-праздничному выбритый подбородок блестел. На лоб наползал седой, разделенный на ровный пробор парик с лунным отливом, собранный на затылке в жесткую маленькую косичку, высокий и гладкий, как шлем велосипедиста.
— Кажись, устаканилось, — лучась добродушием, промурлыкал Чекушка. — Но береженого известно кто бережет. Свежевыжатый все-таки. — И поставил стакан на пол.
И действительно, круговорот веществ в комнате прекратился. Инспектор сел на кровати, пристально вглядываясь в нового знакомого.
— Что-нибудь не так? — спросил тот.
Инспектор смутился и с сомнением произнес:
— Вчера у вас не было усов.
— Вчера? Откуда вы знаете? — Чекушка нащупал усы и осторожно их подергал. — О! Настоящие. Вот так так! Хорошенькое дельце! Усы на ровном месте!
Инспектор промычал что-то очень вежливое и неразборчивое.
— Лапидарность и безответственность! — все больше распаляясь, причитал старик. — И так во всем! Безобразие! Что-нибудь еще, господин Инспектор? Вы не стесняйтесь, говорите.
— Да нет, вроде бы. — К цвету глаз, которые теперь были темно-карие, Инспектор решил не придираться.
— Надо же, — вздохнул Чекушка и вышел, задумчиво подкручивая льняной пышный ус.
Инспектор откинулся на подушки, блаженно улыбаясь: чувствовал он себя не в пример лучше. Голова была как новенькая, без единой мысли, и Инспектор, не терпевший пустоты, стал планировать день. Он взвешивал каждое слово, каждую мысль обводил жирным контуром, каким обрисовывают силуэты жертв на месте преступления, оставляя зазор между жизнью и смертью, смертью и следствием; он продумывал интонации, выражения лиц, взгляды-броски, взгляды-молнии, взгляды исподлобья; гримасы — страха и трепета, гордости и предубеждения; взмахи, кивки, пожимания плечами; он с паучьей кропотливостью продумывал каждую мизансцену — позы, жесты, модуляции, громкость, отбрасывание теней, бутылку с ржавой жидкостью, хруст накрахмаленной салфетки; он причесал, волосок к волоску, все причины и следствия, он уложил сюжет в две крупные косы на затылке. Где-то между актами Инспектор провалился в прохладный сумеречный сон.
Проснулся он от того, что часы на столике у кровати настойчиво показывали семь часов. Инспектор вскочил, сделал пару невразумительных махов и весьма условное приседание и, вспомнив о вчерашнем, как бы продолжая зарядку, пружинистой походкой подошел к окну. На стеклах пылали алые кубики солнца. Инспектор распахнул их, не раздумывая. Обгоняя свет, в комнату хлынули запахи — смолы, полыни, сухой и древней земли. Пространство на подступах к окну полнилось хвоей. Деревья стояли так тесно, что казалось, будто они не растут, а работают локтями, взбираясь друг другу на плечи. Инспектор и помыслить не мог, что бывает столько вечной зелени в одном месте. Он различил сосны, ели, туи, множество кипарисов, ежики пихт и пыльные ягоды можжевельника. Сосны были кряжистые, с трухлявой бородатой корой, в мурашках и мозолях смолы. Особо выделялись две высокие акации, изгои в этом клубке вечнозеленых терний: стоя плечом к плечу, они крючковатыми пальцами вылавливали из своей зеленой шевелюры птиц и рассматривали их на свет.
Насытившись садом, Инспектор заметил, что под деревьями разбросаны камни странной, скошенной формы — великое множество камней, зеленых от времени и хвойной тени. Недоумевая, он напряг зрение. И вдруг, среди мха и бурьяна, словно сложенный из плоского орнамента выпуклый образ, видимый только при смещенной, поломанной оптике, когда определенным образом скосишь глаза, отчетливо проступили кресты — один, другой,
третий, обелиски, кованые оградки, цепи, пики, вензеля. Инспектор отпрянул, чувствуя легкую тошноту. Перед ним было кладбище.
Он поднял с пола стакан с соком и залпом его осушил. Снова подошел к окну и стоял неподвижно, пока не исчезла липкая тяжесть в затылке.
— Море с другой стороны, — неуверенно сказал Инспектор крестам и кипарисам.
В детстве, когда Инспектор капризничал за завтраком, его бабушка, набрав полную ложку густой горячей белизны, вкрадчиво приговаривала:
— Каша полезная. Ешь, или никогда не вырастешь.
И Инспектор покорно открывал рот — росту он был тогда небольшого. Впрочем, это к делу не относится.
Инспектор поднял стакан, но вспомнил, что уже его осушил. Стараясь не глядеть на кресты, он сосредоточил все свое внимание на кипарисах: тревожные густые ореолы, вихреобразная, бесконечная, бесконечно притягательная тьма. Закручиваясь по спирали, листва в бешеном ритме мчалась в черноту и жалила небо тонкими густыми язычками.
— Каша полезная, — заверил кого-то Инспектор и вышел из комнаты.
В холле гуляли бодрые сквозняки. Оглядевшись, Инспектор понял, что метаморфозы произошли не только с его номером: полы покрылись похожей на чешую синей плиткой; там, где ночью сгущалась пасмурная пустота, теперь красовалась массивная мраморная лестница без перил; над конторкой висел деревянный, похожий на улей ячеистый шкаф с ключом в каждом соте; напротив конторки, вжавшись в стену, стоял красный кожаный диван; за самой же конторкой никого не было.
Несмотря на молчаливый сумрак, Инспектор не мог отделаться от чувства, что за ним наблюдают. Его подозрения подтвердились, когда возле входной двери над пыльным полевым букетом из зонтов и тростей обнаружилось зеркало. На полочке под зеркалом лежали простой черный гребень с седыми волосами в редких зубьях и небольшое яблоко. Яблоко переливалось: играя румянцем, становилось вдруг несъедобного, матово-зеленого цвета. Инспектор переливался точно так же.