Новый Мир ( № 12 2009)

Фактической информации об Анджольери — с гулькин нос. Поэтому все время приходится оговариваться: “предположительно”, “вероятно”, “похоже”. Впрочем, сохранилось его завещание, помеченное 1313 годом. В нем он оставил все свое земное достояние пятерым детям, которые поспешили от него отказаться: достояние состояло из одних долгов.

Тем не менее Чекко происходил из состоятельной семьи и, если верить стихам, лютой ненавистью ненавидел скупердяя отца. Для этой ненависти были все основания: тот держал на коротком поводке шустрого юношу, у которого на уме были только девицы, выпивка да игра в кости. Пожалуй, еще менее нежные чувства Анджольери испытывал к матери, якобы пытавшейся отравить его и после смерти отца не спешившей вручить Чекко вожделенное наследство. Без особой любви относился он и к своей безобразной жене, навязанной ему родителями. Беспутный и задиристый, Чекко постоянно попадал в неприятные истории с законом, из которых выпутывался скорее всего опять-таки благодаря золоту родителя. Кончилось все это членовредительством во время драки. Из-за этого он на какое-то время перебрался из родной Сиены в Рим, где, кажется, полученное наследство довольно быстро спустил, так как, согласно регистрационным документам, в 1301 году продал принадлежавший ему виноградник.

Принято считать, что Чекко познакомился с Данте в ту пору, когда они оба воевали на стороне флорентийцев против Ареццо. Особых лавров на военной стезе Чекко не снискал, поскольку сиенцы упорно штрафовали его за постоянные отлучки из военного лагеря. Однако результатом (предположительной) встречи с Данте под Ареццо стали три сонета Чекко, адресованных ему.

В первом Анджольери вспоминает об их чванливом общем знакомце по лагерю, во втором со всяческими ужимками и извинениями указывает Данте на его огрехи в одном из сонетов “Новой жизни” и, очевидно по получении ответа от флорентийца, который, похоже, упрекал Чекко в паразитизме, разражается оскорбительным сонетом с угрозами. После этого, разумеется, ни о какой дружбе между ними не могло быть и речи. Дантовские сонеты, входившие в эту “тенционе” (распространенный в ту пору литературный диспут), к сожалению, не сохранились.

Анджольери жил на крошечном временнбом пространстве, где, тяжело маневрируя, расходились два огромных корабля — Средневековье и Проторенессанс. Последний выходил на большую воду. Первый ставили на прикол.

История в ту пору творилась на глазах. Современник мог видеть, как пала и вновь ненадолго возродилась Византийская империя. Как Карл Анжуйский утвердил в Италии собственное государство со столицей в Неаполе. Как вслед за Фредериком Вторым ушла в небытие великолепная сицилианская культура его двора. Богатеющие города-коммуны смертным боем бились с грандами, гвельфы и гибеллины поочередно выгоняли друг друга из Флоренции, Генуя враждовала с Венецией, мелкие города ломали копья ради своих могущественных покровителей.

В XIII веке Италия была не страной, а территорией. На юге говорили по-гречески и по-арабски, север путал прованский и итальянский диалекты, просвещенные мужи общались на латыни. Мир медленно раздвигался. В один и тот же год — 1274-й — скончались два друга, два властителя дум средневековой богословской философии — Фома Аквинский и Бонавентура. Таков был XIII век Анджольери.

До нас дошло 150 сонетов Чекко. Примерно двадцать из них вряд ли принадлежат ему, но, из-за невозможности найти автора, остаются пока под его фамилией… У поэзии Чекко только две темы: нищета и любовь. Причем именно плотская любовь, которой он домогается от дамы своего сердца — Беккины, дочки местного кожевника. И — нищета как неспособность поскорее затащить ее в постель богатыми подарками. “Денег! Денег! — кричат сонеты Анджольери. — В этом мире только они открывают все двери, в том числе в спальню Беккины”! Что тут скажешь: вполне незамысловатые темы, не претендующие на высокие материи. Так-то оно так, но с какой страстностью, с каким невероятным мастерством пишет обо всем этом Анджольери! Как же густо заселены его сочинения, какое там многолюдье, многоголосье! Что за разношерстная публика толкается в них — публика, которую невозможно представить в стихах современных Анджольери поэтов круга Данте — апологетов “сладостного нового стиля”!

Быть бы Чекко изгоем, этаким неотесанным солдафоном, которого не принято допускать в приличное общество, если бы не одно обстоятельство: он прекрасно владеет поэтикой “стильновистов” и сам иногда не прочь выдать что-нибудь этакое в духе Гвиницелли, а то и Кавальканти. Иногда даже кажется, что он делает то же самое, что и они. Но это не так.

В его сонетах сохранен весь соответствующий реквивизит, приемы и маньеризмы. У него тоже есть жестокосердная возлюбленная, правда, она жестока, “как сарацин или Ирод, истребляющий еврейских младенцев”. Она вполне земная, к тому же не самых строгих нравов, меркантильна, охоча до тряпок. По утрам она является в затрапезе, едва выйдя замуж, наставляет мужу рога — короче, полная противоположность Беатриче, имя которой означает “благословляющая”. А Анджольерову Беккину и зовут соответственно: “бекко” означает “козел” — олицетворение похоти.

“Стильновисты” хорошо знали стихи Анджольери и не жаловали его. Он был опасен трубностью своего голоса, с легкостью переходившего от яростных инвектив на утешающие слова нежности. Но им не стоило беспокоиться. Тень великого Данте на несколько столетий накрыла Анджольери и других его менее удачливых современников. Однако совершенно не коснулась “стильновистов”: литература любит всяческие школы, а они были школой самогбо великого флорентийца.

Тем временем Боккаччо в довольно неприглядном виде выставляет Чекко в “Декамероне”, и о поэте Анджольери забывают до 1874 года, когда его “открывает” писатель и литературовед Алессандро Д’Анкона. С этого момента начинается “загадка Анджольери”.

Во-первых, к какой школе его отнести? К “сладостному стилю” этот циник и богохульник явно не подходил, хотя и умел “петь соловьем”.

В конце концов его зачислили по классу комической поэзии. Хотя какой же он комик?

…Время от времени в искусстве появляются люди, с которыми оно не знает что делать. Они как бы случайно угодили не в тот век. Они смеются, когда вокруг молятся или плачут. Они грубы и непочтительны. Они оскорбляют слух. Но в их безоглядности есть что-то, мешающее отмахнуться. Чаще всего их творчество несет на себе печать яростного ощущения жизни как многоцветного, наполненного огненными всполохами мира, прекрасного и требовательного. И современники, редко в том признаваясь, растаскивают эти таланты по мазку, строке или ноте.

В XIX и XX веках сонеты Анджольери воспринимались как автобиография. “Оригинальность Чекко прежде всего в том, что он создал свою поэзию на основе личного опыта, вложил в нее самые интимные чувства, причем с такой искренностью, что она выглядит агрессивной и оскорбительной” (Л. Пиранделло).

В наши дни возникла свежая интерпретация, согласно которой шокирующая откровенность и боль стихов Анджольери есть всего лишь литературная игра, маска, — то есть его сонеты ни в коем случае не автобиографичны, но всего лишь удачный прием опытного версификатора.

Не знаю. Мне не довелось встречать поэтов, выдумавших себя. Весь опыт моей жизни убеждает в обратном: писание стихов — это беспощадное саморазоблачение, духовный стриптиз, попытка рассказать себя миру — всего себя, со своими страстями и слабостями, с восторгом и благодарностью за земное существование. И самое страшное, что тебя не поймут, примут за кого-то другого. Какие уж тут маски, господи! За написанное нужно отвечать всей жизнью. И нет у поэта более строгих судей, чем его стихи.

Я перевожу Анджольери, следуя этому мерилу, перевожу его как друга из далекого столетия, который вполне мог бы быть моим современником.

Проторенессансных поэтов переводили мало и скучно. Почему-то считалось хорошим тоном перекладывать поэзию дученто архаической лексикой, делать это вяло, ни в коем случае не повышать тона. Эта традиция повелась, пожалуй, еще с Вячеслава Иванова. В советские времена в отношении всего Средневековья бытовала практика перевода (с небольшими исключениями) неким усредненно-нормативным языком, который прекрасно срабатывает у Маршака и почти всегда становится унылым у других мэтров. Для меня до сих пор во всем их впечатляющем перечне важны трое: Бенедикт Лившиц с его прекрасными переводами французов, Лев Гинзбург, оставивший нам блистательных вагантов и трубадуров, и Борис Пастернак.

Сейчас сонеты Анджольери вполне доступны. Чекко скрепя сердце признали крупным поэтом второго плана, но широкому западному читателю он по-прежнему известен одним-единственным сонетом, который кочует из антологии в антологию — “Будь я огнем — спалил бы мир дотла”. Слава богу, что именно этим : в нем есть та ярость и усмешка, которыми проникнута вся поэзия Анджольери.