Новый Мир ( № 12 2009)

А то что Вы мне прислали — очень, очень интересно: и я Вам страшно благодарен: я прочел и статью 1908 года о Толстом и письма по крайней мере два раза — с величайшим удовольствием (как и вообще почти все, что опубликовал Ваш отец). Статья о Толстом — несмотря на восторженный тон (который мне лично очень «симпатичен») мне кажется вообще одной из самых лучших вещей, когда-либо написанных о Толстом3, — К. И. подчеркивает у Т<олстого> то самое «negativecapability»4, о которой писал когда-то поэт John Keats5 — и которое совершенно неправильно приписал Тургеневу Ренан — в своей «надгробной» о нем речи в Париже6 — это сказочное умение переселиться в других — другого — в Анну, Пьера, Денисова, в лошадь (ведь это Тургенев Толстому когда-то сказал — что он вероятно когда-то сам был лошадью и помнит свою «прежнюю жизнь». — Боже мой с какими ужасными грамматическими [ошибками] я Вам пишу — как полуграмотный ребенок!) — и переносит читателя в чужие организмы — каждый с своим центром и своей атмосферой, своей личной «мелодией» — а не на какую-то безличную иголку, на которую нанизывают качества — атрибуты — т. е. те блестящие, но мертвые виньетки, которыми щеголяют самые лучшие французские писатели, и Бальзак, и Флобер, и даже Пруст. Все это и тонко, и глубоко, и блестяще и, как повсюду у К. И., — невероятно занимательно — не профессорское, не литературно, а «спонтанно» полно жизни и «реальности» — искрится как у Герцена — естественно, как у самого Толстого (19-го столетия) — и от этого становится легче и веселее и не тяжелеет дух как после чтения, скажем, Матью Арнольда (или Овсянико-Куликовского) или какого угодно немца — Лукача и особенно Томаса Манна7. Но мне кажется интересно и то, что (хотя об этом не говорят из разных соображений) кругозор Толстого все-таки — барина. Все живые люди у него или аристократы, или та часть мира, с которой аристократы — или скорее помещики — входят в близкие сношения — только известного типа мужики (т. е. свои — не Каратаев), да и коровы, лошади, собаки, реки, деревья, небо, земля; остальное иногда очень деревянно: и крестьяне стилизованны: святые, простые, peysan’ы8, — а средний класс — буржуазия — вообще не существует! Миры Достоевского или Чехова ему как будто недоступны. Он Бог — творитель только мира Толстовских родственников и друзей и знакомых: только дворян. Но иллюзию он создает полную: когда читаешь его, другого мира нет. Все живет им: пантеизм: пантолстоизм — все называется его именами — как у Адама в раю — других вещей, людей, природы, имен, слов — нет. Но я не должен разглагольствовать так — без конца — и надоедать Вам — ни в чем не повинной — за то что Вы мне доставили такое истинное удовольствие. Но вот еще одно о Толстом и К. И.: он протестует против философствования Толстого — как, в свое время, протестовал Флобер («ilmoralise! etilphilosophise»9), дуб — натура — Бог, создавший небо и землю — не должен вдруг заговаривать — и лекции читать. И поэтому покойный Б. Л. Пастер­нак когда-то мне сказал (когда я ему рассказал, что Ахматова обрушилась на Чехова), что Чехов единственный русский писатель, который никогда не обращается к читателю — («он все растворил в искусстве — это наш ответ Флоберу» его слова) — и хорошо сделал. А мне все-таки кажется— и я когда-то маленькую книжку об этом опубликовал — («Ёж и лиса»10 — написано это было как статья) — что в этом раздвоении — неодолимого интереса ко всему (барскому! или это ложное и вульгарное обвинение?), понимания всей многообразной, пестрой, разбросанной вселенной — это с одной стороны; и упрямого желания все это подчинить какому-то одному, простому, центральному — морально-духовному принципу — все объяснить, все упростить: все сделать прозрачным, ясным, соединенным — зеленая палочка — и сделать это словами, а не искусством, воображением (которое от нечистого идет), которое все меняет и прихоти служит — это «tension»— трение — это коллизия, которую так блестяще описывает КИ (когда говорит, что у многих дидактическое выдается за искусство, а у Толстого наоборот — и дидактическое искусством становится — он творческое за дидактическое выдает) — это есть то самое электричество, которое играет в его труде — оно — это трение — коса на камень — которая проходит в мыслях и чувствах Толстовских «героев» — («почему я это делаю? этой жизнью живу?», «а может быть, это все фантазия и нечестный самообман? — mauvaisefoi»11 — об этом Тургенев подтрунивал и Толстого страшно раздражал) — это есть именно то, отчего у него все двигается: без этого он стал бы вторым Диккенсом (вторым, не первым) или просто реалистом? Ну, как сказал Тургенев, «довольно»!12 Я стареюсь и становлюсь болтуном! Но если я бы знал об этой статье К. И. в 1949, или 1950, когда я написал (или скорее продиктовал наспех) мою книжку — статью о Л<ьве> Н<иколаевиче>13, то я бы ее иначе написал — или вообще не написал: ведь К. И. главное сказал: как жаль, что это так долго осталось неизвестным! — хотя я уж очень Вам наскучил, но я должен прибавить пару слов о письмах К. И. (в «Воп<росах> Литературы» за 1972), которые Вы мне прислали14: все хороши и интересны: особенно о формализме (Горькому); и в письме к Каверину: очень трогательно его письмо к бедному Андрееву (которого звезда совсем поблекла и поделом) и честно и смело-жесткое письмо Щепкиной-Куперник (кто ее теперь помнит? или в СССР помнят?); Маршака он переоценил (и знал это, я думаю: но юбилярам правду неучтиво говорить). Самое замечательное это письмо к Дару: о его интересе ко всему (как у Толстого) и неиссякаемой жизненной энергии — и любви к жизни — и нелюбви к собственным произведениям. Это последнее

я особенно хорошо понимаю. Хотя я очень далек от того, чтобы себя сравнить с К. И. — я себе цену знаю, и до колен К. И. не достигаю — но это чувство я разделяю вполне. И я презираю свои книжки; и я себя чувствую полным шарлатаном, когда получаю почетные степени от университетов — вот надул я их по-видимому — это ощущение я как никто разделяю — и как-то благодарен

К. И. за него — значит можно быть порядочным человеком и так о себе думать: приносит утешение. О моих встречах с К. И. — три-четыре раза в Москве — Переделкине в 1945, 1956 и в Оксфорде — никогда не забуду. Первая — в присутствии J. B. Priestley15 — была очень комична. В другой раз — если таков будет — кто знает, может быть посчастливится, и встретимся — а теперь, как К. И. Толстому в своей статье — могу Вам только сказать — спасибо. Все, что относится к К. И., меня интересует. Не забудьте меня!

С глубокой благодарностью и «SympathieIntellectuelle»16

IsaiahBerlin

P. S. Боже мой, как все это не так вышло: безграмотно и неуклюже! Я как пианист, который играть не хочет, потому что себя сам ужасает: звуки не те. Простите за каракули, и вообще за все это «послание».

1 Письмо написано на бланке со штампом сверху: «Hea st1:personname w:st="on" din /st1:personname gtonHouse, OldHighStreet, Hea st1:personname w:st="on" din /st1:personname gton, Oxford. OX3 9HU. Tel. Oxford 61005».

2 Я не могу иначе (нем.).

st1:metricconverter productid="3 См" w:st="on" 3 См /st1:metricconverter . примеч. 2 к письму 1.

4 отрицательная способность (англ.).

5 Джон Китс (1795 — 1821), английский поэт. В письме к братьям Д. и Т. Китсам от 21 декабря 1817 г. он писал: «Отрицательная способность означает, что чело­веку свойственна неуверенность, тайны, сомнения, при этом он не утруждает себя постижением реальных событий и их причин».

6Жозеф Эрнест Ренан (1823 — 1892), французский писатель, историк, филолог.

1 октября (19 сентября) 1883 года он выступил в Париже на похоронах Тургенева.

7 Названы Мэтью Арнолд (1822 — 1888), английский литературовед, эссеист, поэт; Д. Н. Овсянико-Куликовский (1853 — 1920), русский литературовед;

Георг (Дьердь) Лукач (1885 — 1971), венгерский философ, литературный критик; Томас Манн (1875 — 1955), немецкий писатель.

8 крестьяне (франц.).

9 «он морализирует! и он философствует» (франц.).

st1:metricconverter productid="10 См" w:st="on" 10 См /st1:metricconverter .: «Еж и Лиса». — В кн.: И. Берлин. История свободы. Россия. М., «Новое литературное обозрение», 2001, стр.183 — 268. Впервые: Isaiah Berlin. The Hedgehog and the Fox. st1:city w:st="on" st1:place w:st="on" London /st1:place /st1:city , 1953 (англ.).

11 недобросовестность (франц.).

12Имеется в виду рассказ И. С. Тургенева «Довольно».

st1:metricconverter productid="13 См" w:st="on" 13 См /st1:metricconverter . примеч. 10.

14 «Письма К. Чуковского разных лет». Вступ. ст., публ. и коммент. Л. Крысина. — «Вопросы литературы», 1972, № 1.

15 Джон Пристли (1894 — 1984), английский писатель, журналист.

16 с взаимным влечением ума (франц.).

st1:metricconverter productid="3. Л" w:st="on" 3. Л /st1:metricconverter . К. Чуковская — И. Берлину

12 сентября 1973. Переделкино

Dear sir Isaiah,

Ваш почерк для меня не препятствие, для меня препятствие Ваша ручка.

Я могу читать сама только нечто, написанное фломастером — т. е. тем орудием, каким пишу я — либо машинопись при хорошей ленте. Но русской машинки у Вас наверное нет, а вот фломастеры продаются повсюду. (Мне их посылают.)

Рада, что статья Корнея Ивановича о Толстом пришлась Вам по душе.

Я тоже ее люблю. Прочитала уже после его смерти1. Не понимаю, почему он не включил ее в Собрание Сочинений, наверное просто о ней позабыл; мы ее нашли в архиве…

Да, АА не любила Чехова. Впервые ее презрительный отзыв меня огорчил (в st1:metricconverter productid="38 г" w:st="on" 38 г /st1:metricconverter .). Я выросла в культе Чехова. Тогда АА мне ничего не объяснила. Позднее, в 50-ые годы, удостоила объяснением. Оно неубедительно, хотя и очень интересно, т. е. характерно для нее.

1) Чехов изображал такие положения, из которых нет выхода. А на самом деле из всякого положения существует мужественный выход.

2) « — Вы заметили, что художников Чехов всегда изображает бездельниками? И в „Попрыгунье” и в „Доме с мезонином”. Труд художника один из самых тяжелых даже физически: тысячи верст топтания перед картиной»2.

Но зато один раз, в Ташкенте, когда кто-то совершил дурной поступок (в быту), АА вдруг сказала:

— Вы подумайте: могли бы так поступить Чехов или Короленко?

У Бориса Леонидовича с Чеховым отношения были тоже сложные. Он ведь тоже его очень долго не любил — то есть думал, что не любит, не читая. А в 50-ые годы прибегал к КИ и хватал том за томом, и восхищался и мычал, и о книге К. И. «Чехов» говорил нечто немыслимо-пастернаковски-восторженное.

Я думаю, то поколение людей, к которому принадлежали и А. А. и Б. Л. вообще не любили Чехова, чем-то себя ему противопоставляя. Не знаю.

Один мой друг (т. е. моего поколения, а не АА и Б. Л. ) сказал мне:

— Я думаю, у русского человека нельзя спрашивать: «кого ты больше любишь: Толстого или Чехова?» Как у ребенка нельзя: кого больше — папу или маму.

Он прав. Тут даже не то, что вот кого больше любишь, а просто без обоих нельзя жить.

Почему-то у поколения АА и Б. Л. была потребность сбрасывать Чехова с корабля современности. Но я еще не знаю, в чем причина, не понимаю того времени.

Насчет Маршака Вы не совсем правы. Суждение К. И. о нем вовсе не было юбилейным — он и до юбилея писал и говорил то же. Знал наизусть:

Вскормил кукушку воробей —

Бездомного птенца.

А тот возьми да и убей

Приемного отца3.

С Маршаком дело, на мой взгляд, обстоит так (я просидела возле него в кресле лет 9 подряд, а потом сиживала периодически еще лет 25)4: у него был гениальный слух и сверхъестественное чувство стиля. И то и другое было гораздо выше его дарования. Из собственных его вещей я люблю «Пожар» и «Почту» и «Мяч» и еще кое-что из переводов только Бернса, «NurseryRhymes»5 и быть может куски Калевалы: