Новый Мир ( № 4 2013)

— Ну, стреляли… — согласился Сергей сдержанно. Он сидел лицом к деловой компании и видел, что та не обратила внимания на выстрел, и это подействовало успокаивающе.

Сразу, как только успокоилось дрожание воздуха после выстрела, невдалеке пьяные женские голоса затянули песню.

— Первый раз, что ли, тут стреляют… — пробормотал Сергей и громогласно позвал бармена: — Молодой человек!

Он словно соблюдал некий этикет, по которому с обслуживающим персоналом было предписано разговаривать не иначе, как на повышенных тонах.

Бармен послушно наполнил стаканы.

— Дрянь паленая, — сморщился Борис. — Паленый, говорю, коньяк у вас! — сказал он бармену, но тот невозмутимо пожал плечами. У него был свой регламент приема посетительских рекламаций. — Почему, когда в аэропорту покупаешь — вкус другой? Будем в аэропорту…

Собеседники вздрогнули, и он поправился:

— Если будем в аэропорту — надо взять, что ли…

Павел повертел стакан, ловя бродячий луч от зеркального шара.

— Хорошо, по крайней мере, что Серега — лучший друг нашего шефа. На горшок вместе ходили. Для друга-то постарается, в беде не бросит.

Сергей вяло возразил:

— Сейчас братья родные друг друга душат, режут и сдают за копейку… а тут какой-то друг. Были бы деньги — а друзей будет море…

Он безнадежно посмотрел в окно, на улицу, по которой, скособочившись, прополз припозднившийся рейсовый автобус, словно аквариум, с печальными призрачными лампами и уставшими пассажирами. За столом ощутимо возникли невысказанное желание сидеть в этом автобусе и зависть к пассажирам, которые мирно едут к родным очагам, вылезут на какой-нибудь остановке и будут добираться по темным улицам домой… Павел вслух быстро вывел резюме беззвучной беседы:

— Неизвестно, где спокойнее. В переулке тоже могут с карданным валом от ЗИЛа встретить и по балде вломить…

Павел покусал губу.

— Зря мы на открытом месте, — поведал он. — Надо было в кабинет.

Борис решительно замотал головой.

— Придут и спокойно в капусту покрошат. Здесь, может, постесняются.

— Кто постесняется? — выкрикнул захмелевший Павел. — Кого? Этих? — Он подскочил, и его поспешно удержали с двух сторон, пока он не попался на глаза разгоряченной деловой компании.

— В Москве давно не стесняются никого. Одногруппник сидел в ресторане, вошли двое с автоматами и давай стрелять в дальний угол. Застрелили кого надо и ушли. А он боролся между двумя желаниями: упасть мордой в пол… и сидеть с гордостью советского человека: мол, как? Я — и вдруг мордой в пол?..

Борис всплеснул руками:

— Не надо нервировать. Что в нашей ситуации позитивного?

— То, что наши шефы — может быть — мо-о-о-жет быть!.. — Павел многозначительно поднял палец. — Не пожалеют денег, чтобы наши трупы домой доставить.

Борис скрипнул зубами.

— Тьфу! Не наливать этому больше! Сбесился, что ли? Если у тебя нервы, как канаты, у других не железные.

Сергей, сосредоточив взгляд, по головам изучил личный состав вверенного ему соединения.

— Притормозите, — посоветовал он коротко. — Наберемся же до потери сознания. Как нас в аэропорт потащат?

Борис шумно вздохнул:

— Если приедут на аэродром везти — их задание, им выполнять. А если другие приедут — не мучиться…

— А не выполнят? На чужих не рассчитывай — самому контролировать надо.

— Ну вас, — Павел поднялся, гремя стулом. — Не говори, не пей…

— Ты куда?! — дернулись за ним приятели, но Павел уже взбирался на невысокий помост, имитирующий эстраду, где в углу лежали пыльные чехлы и стояло пианино.

— Я лучше поиграю. Зря я, что ли, музыкальную школу закончил…

Он откинул крышку пианино и, спотыкаясь, стал раскручивать табурет. Обозначил себя, отделившись от двери, охранник, напряг — на всякий случай — бицепсы, но, не видя явного нарушения порядка, выжидал. Уважаемому гостю не возбранялось поиграть на приглянувшемся инструменте. Другим уважаемым гостям случалось выкидывать коленца затейливей, чем невинный каприз выпускника музыкальной школы. Зато деловая компания благодушно зашевелилась. Некоторые, решив, что появился штатный музыкант, машинально полезли в карманы за бумажниками. Павел сел, чуть не опрокинув табурет, положил пальцы на клавиши, инструмент вякнул и жалко заблеял диссонирующими неблагозвучиями. Пианист, не переносящий фальши, инстинктивно поморщился. Он поставил ногу на хрустнувшую педаль и заиграл с места в карьер. Хрюкающие звуки взмыли в воздух, рассыпались, очистились и наполнили помещение хрустальными переливами. Вибрирующая тревога возникла, повисла под потолком, затихла и волнами, одна за другой перетекла в ясную печаль и меланхолическое смирение. Охранник встал по стойке “смирно”, на лицах деловых людей возникло внимательное, непонимающее уважение. Они не могли взять в толк, к чему в непритязательном баре, где разбавленные коньяки и кухонные запахи, где несет затхлым из коридоров и где неделю назад в диком угаре танцевали на стойке — такое явление. Кто-то пытался подняться, но соседи, дергая за пиджак, усадили, чтобы не мешал. В глазах бармена появился смысл, и он, сощурившись, воспаленно и враждебно следил за полетом Павловых рук над клавиатурой. Опухшее лицо пианиста странно контрастировало с трезвой гармонией звуков, которую он уверенно извлекал одним ему известным способом из расстроенного инструмента. Что-то еле заметно дребезжало — посуда или оконные стекла. Печаль стихла, растворившись в светлых полутонах, исполнитель азартно пробежал по клавишам, еле справляясь непослушными пальцами с пассажем, наклонился, и в воздухе воцарилась торжественная фатальная скорбь.

Деловые люди сидели, сгорбившись, кто-то налил рюмку и молча выпил, ни с кем не чокаясь. В зале сделалось невыносимо грустно и спокойно. Из кухни выскочила женщина с весело открытым ртом, словно в помещении происходило нечто юмористическое, — и стояла с застывшим ехидным выражением лица, вытирая руки передником. Все казалось чудесно гармоничным, островком правильности среди незадачливого городка — полутемный бар, пригорюнившиеся гости, работники, получившие нежданный подарок… оцепеневшие от страха и ожидания двое — и третий, старательно вырывающий из увечного инструмента звуки, без которых ему было невыносимо. Потом звуки рассыпались нервным тремоло, и инструмент расплакался — он плакал от обиды, тревоги, недоумения, он жаловался, и застывшие люди сидели, не шевелясь, горюя над его бедой и вспоминая свои несчастья. Постороннее движение возникло в дверях, шорох, негромкие реплики, но Павел не видел, что происходило, он смотрел только на пальцы и не поднимал головы, пока не обратил внимания, что рядом с помостом маячит веселое лицо Сергея, блестящее от радости и пота.

— Сворачивайся, лауреат фигов, — позвал он бодро. — Поехали, бери сумку. Дождались. Пришла машина…

МАЛИНОВАЯ ВОДКА

Екатерина Петровна, лишившись с пенсионным возрастом работы, переехала на подмосковную дачу. Двадцать лет она трудилась бухгалтером — с багажом краткосрочных курсов, прослушанных в замерзшей аудитории профтехучилища в начале девяностых. Екатерина Петровна понимала, что работу не найти, а солидный технический институт и запись в дипломе обернулись такими дымчатыми воспоминаниями, что чудились приснившимися. Лишение заработной платы сбрасывало Екатерину Петровну на другой уровень доходов и означало скромное выживание на грани катастрофы — в случае нездоровья, от чего в ее возрасте зарекаться не следовало. Поэтому она с надеждой выслушала серенады о пенсионерах, сдающих московские квартиры и живущих на несметные легкие деньги припеваючи. То, что казалось со стороны несомненным и приятным, обернулось в ближайшем рассмотрении сомнительным. Она боялась резких шагов: боялась незнакомых квартирантов и искала знакомых, с максимумом рекомендаций — что резко сужало круг кандидатов: боялась сдавать надолго, решив ограничиться на первое время полугодичным теплым временем года. В результате она с трудом нашла молодую пару, и потенциальные постояльцы выговорили цену, которая нарушила представления Екатерины Петровны о вольготности житья на арендные доходы. Она утешала себя, что на даче нужно немного, но, когда дело, в азартном угаре, было сделано, она оказалась в дачном домике, в апреле, среди безлюдного поселка, дорожной грязи и голых деревьев, между облачным небом и мерзлой землей. Раньше ей случалось бывать на даче летом, и теперь она понимала разницу между беззаботным отдыхом, когда в любой момент можно вернуться в благоустроенную московскую квартиру, и постоянным пристанищем, когда холодно, безвыходно, и все валится из рук. Екатерина Петровна выяснила, что она совершенно городской житель, и в запущенном срубе ей некомфортно и тоскливо от вынужденного безделья. Все оказалось далеким от нормы: в окна дуло, печка дымила, участок зарос кустарником и побегами. Через два бестолковых дня нестерпимо тянуло в Москву. Москва последних лет ощущалась как незнакомая планета, с чудовищным ритмом, чужими людьми и утомительными переменами, но сейчас Екатерина Петровна поняла, что не может жить без Москвы. Ее тянуло пройтись вечером по людному парку, ее томила невозможность зайти в магазин за понадобившейся мелочью, пугала недостижимость врачебной помощи. Она даже не знала, поедет ли сюда врач, если понадобится. С двух сторон дачного поселка тянулись невозделанные поля, превращавшиеся от небрежения в подлесок, с третьей стороны, за гребнем холма, находилась речка со льдом, переходящим в кашеобразное состояние, и только с четвертой стороны шла импровизированная дорога, по которой то ли проходили машины, то ли нет. Еще Екатерина Петровна поняла, что панически боится ночной черноты и абсолютного одиночества в пространстве, где могут появиться один на один с нею, беззащитной, какие угодно бродяги и скитальцы. Днем она обходила поселковые улицы, но не встречала ни души — иногда дымили печки, но все это были обиталища незнакомых людей, и заходить Екатерина Петровна побоялась. Только на третий день, надев резиновые сапоги и утонув в грязи у собственного забора, она увидела знакомое существо — сотоварища по пенсионному званию, Аглаю Борисовну. Аглая Борисовна по самые глаза была завернута и завязана в охотничью куртку, так что Екатерина Петровна еле узнала ее. В руке старожилка держала полено.

— Знакомые люди, здравствуй, — приветствовала Аглая Борисовна отчего-то обиженным голосом. — Я смотрю — может, забрался кто? А это ты — ладно, — разрешила она, помахав поленом. — Надолго?

— Пока поживу, — ответила Екатерина Петровна, которую насторожило полено и предположение, что кто-то забрался. — Что, — спросила она, — часто забираются?

— Мало ли! Забираются… У Гришайкина ночью дверь дергали — подергали и ушли. А у Слепцовых среди дня с участка ведро оцинкованное утащили. Слепцова вынесла, оглянулась — нету. Вроде все открыто. — Аглая Борисовна обвела рукой просматриваемую местность с частоколом стволов от перелеска. — А след простыл. Я уж до того — на зиму уезжаю, четвертинку оставляю на столе. Залезут — чтобы не гадили… А то по злобе… переломают…

Екатерина Петровна от ужаса прикипела к земле.

— А… сторож? — пролепетала она.

— Что сторож? На днях машина какая-то, серебристая, по поселку каталась. Он побежит за ней? Прошлой осенью бомжи какие-то жили, у речки — гнездо было. Таджики из деревни ходили…

И соседка принялась рассказывать страшилки, одну за другой:

— У меня в позапрошлом году сарай обчистили! Еду взяли — банки тушенки, консервы рыбные, макароны, муку… В мисочке горох был насыпан — взяли и мисочку прихватили. Это ладно — обидно, что сумку на колесах забрали. Хорошая была сумка, старая, на авиационном заводе делали, колеса — неубиваемые… В сумку сложили и увезли, не торопясь. А председатель, представляешь, орет: зачем оставляешь?..