Новый Мир (№ 6 2009)

Мне доводилось слушать выступления Бородина — он и впрямь, подчеркивая конструктивные особенности своих текстов, устраивает шаманские сеансы, бормоча связанные воедино лишь самим речевым действом тексты, будто вызывая духов:

мистик валялся в родном угаре

вымерз и стал как напор паров

вышел и срезался и Гагарин

вышел в открывшийся из миров

вот по Гагарину ходит цапля

водит не глазом а Бог пером

переключая с себя на царство

перелопачивая погром

мир замыкается как воронка

сложно и бережно топит жир

и поднимается оборонка

как переломанный пассажир.

Неоязычество (в модальном, конечно, а не конфессиональном смысле) Бородина принципиально отлично от, скажем, его извода по Шишу Брянскому: тот ходит по грани бытия, сакральным смехом создавая сам портал между мирами, — или по Евгению Головину: у него искаженные миры рождаются как побочный продукт интеллектуальной деятельности. Бородин потусторонен не в смысле мистицизма или метафизики, но просто по складу своего существования, его заговоры находятся в гармонических отношениях с существом поэта, ибо длят его в пространстве, оказываются чем-то вроде органов тела.

Александр Месропя н. Возле войны. Третья книга стихов. М., «АРГО-РИСК»; «Книжное обозрение», 2008, 64 стр. (Книжный проект журнала «Воздух», выпуск 37; серия «Поэты русской провинции», выпуск 10).

Живущий на хуторе Веселый (что в Ростовской области) поэт Александр Месропян знаком столичным читателям по антологии «Нестоличная литература» и ряду журнально-альманашных публикаций. Книга «Возле войны» (ее название можно толковать и обыденно — родные места автора недалеки от Кавказа, — и метафорически, подразумевая войну всех против всех или апокалиптическую битву) — первая у автора, опубликованная в центральном издательстве.

Месропян работает с чувственно-психологической, улавливающей и фиксирующей едва заметные душевные и ментальные движения поэтикой (близкими авторами здесь следует назвать Станислава Львовского и Линор Горалик, в меньшей степени — Михаила Гронаса), в то же время прибавляя к ней элементы мизантропического неоромантизма в духе «Московского времени»:

и слетаются птицы сглатывая слюну

что ли хищные блин во всю своих ширину

размахнутых крыльев а моря здесь не было никогда

одна только пахнет судьбой дождевая вода

окунул бы лицо всей мордой своей туда

открыл бы глаза на дно и пошёл ко дну

посмотреть как совсем и совсем почти навсегда

полегла страна во всю свою ширину

там темно и такие бульбочки изо рта

искря и потрескивая как плохой контакт

выплывают на волю пока говоришь слова

а когда уже слов совсем больше нет почти

там включают свет сосчитавши до десяти

бьют под дых и зачитывают права

Поэтическая позиция Месропяна в итоге этого синтеза приобретает стоические черты, что в новейшей словесности весьма распространено в качестве внутренней авторской задачи, но редко удается осуществить.

Владимир Тарасо в. Догадаться до души. Стихотворения. М., «Новое литературное обозрение», 2008, 120 стр. («Поэзия русской диаспоры»).

Сборнику израильского поэта Владимира Тарасова предпослано предисловие Михаила Генделева (один из последних текстов Генделева, как я понимаю). Он любил говорить о том, что русскоязычная поэзия Израиля — не русская поэзия; здесь он также пишет о принципиальных отличительных чертах, выделяя пять пунктов: «по поэтике, тропике и сюжетике», «словарю», «адресату», «культурному подданству» и, наконец, «по самоидентификации». Вопрос этот спорен, хотя сама постановка его вполне закономерна: почему бы, собственно, не считать отдельные пространства диаспоры независимыми литературами, несмотря на единство языка (тоже, впрочем, изменяющегося), подобно алжирской или квебекской, австралийской или австрий­ской литературам, которые рассматриваются самостоятельно, несмотря на принад­лежность к пространствам французского, английского, немецкого языков?

«Мне вот кажется, что понимать Тарасова не обязательно, а может быть, и невозможно — там, как и в случае Моцарта, и понимать-то особенно нечего», — пишет Генделев. Несмотря на известный парадоксализм покойного поэта, в вышесказанном есть зерно истины. Действительно, стихи Тарасова поражают не столько семантикой или структурой, сколько энергией, самим накалом поэтиче­ского говорения. Страстные монологи, составленные из обрывков реакций и жестов, отдельных мыслей или фиксированных обстоятельств окружающего мира, преобразуются в феерическое шоу с единственным участником — тарасовским лирическим героем. Осколки речи переплетаются, образуя причудливый узор:

ни преднамерений

ни тени посягательств

со всей несметной щедростью своей

и —

перебежками ликующего чувства

силуэтом смысла

сверкнула облекаемая звуком —

ожила!

(следи за нею: расколдована!) —

она вселяется

пронизывает существо души —

родная ей нужна мишень

принадлежать кому-то хочет

ни преднамерений

ни тени посягательств

участие в образе

облике

лике

преодолённой немоты

Непроницаемое чудо

Заговорщик

Особое место в книге занимает неправильный венок сонетов «Эльбрус» — палимпсест, письмо по письму. Тарасов, найдя в семейном архиве незаконченный венок сонетов, написанный его дедом, поэтом-любителем Михаилом Байтальским, заполнил лакуны, исправил отдельные недочеты — и, таким образом, создал уникальный образец поэтического диалога через поколения.

Лев Гурски й. 500 спойлеров. Мировое приключенческое кино в буквах. М., «Livebook/Гаятри», 2009, 576 стр.