Новый Мир ( № 6 2011)
Шрифт:
Если бы я могла выбирать, с кем из этих людей хотела бы я встретиться в будущих жизнях, я назвала бы одного Льва Шестова. А может быть, и его бы не назвала. И может быть, чуяли это красавцы и некрасивые, юные и пожилые. И пугались. Или утомлялись. Или раскланивались.
И любил меня по-настоящему только один из тех, кого и я любила. Но тянулось ко мне в свое время много мужских душ. А может быть, просто мужские вожделения.
st1:metricconverter productid="1 Л" w:st="on" 1 Л /st1:metricconverter и с т о п а д (Листопадов) Сергей Львович (1892(?) — 1916) — внебрачный сын Л. И. Шестова и Анны Листопадовой.
4 ноября. Москва. Красные Ворота
Красные и желтые огни трамваев в безритменном хороводе кружатся по тесной площади. Один за другим несутся и перекрещиваются автомобили, развертывая перед собой длинные веера зеленоватого
У середины — стадность и спокойствие обеспеченного завтрашнего дня.
1931
25 апреля
В сущности, я — приживал. Такой жребий, такая линия. Иначе не умею, не знаю, как прожить. И может быть, потому легко мирюсь с этим, что иначе понимаю и человеческие отношения, и судьбы, чем то мироощущение, где слово «приживал» возможно. Я сказала: «В сущности — я приживал» — в миг, когда посмотрела на себя со стороны, глазами, не похожими на мои. Только изредка я ощущаю неловкость и грусть от зависимого и неполноправного положения. Чаще я не смотрю ни на себя, ни на кого другого сквозь эту призму. Так, однажды Ольга1 в Ростове собиралась на скрябинский концерт в совершенно развалившихся башмаках. Т. Ф. Скрябина2 сострадательно сказала: «Неужели вы решаетесь в этих башмачках идти!» — «Я на них не буду смотреть», — ответила Оля. И после Т. Ф. не раз вспоминала это и прибавляла: «Тут есть, чему поучиться». Учиться, научиться этому нельзя. У Ольги и у меня, у таких людей, как мы, в этом отношении — наследственное устройство зрительное, или душевных глаз, бессознательно отвращает душу от мешающих ее главному процессу явлений. Там же, где это почему-нибудь не удается, такие души жестоко страдают.
1 Б е с с а р а б о в а(Веселовская) Ольга Александровна (1896 — 1968) — автор дневников, близкий друг В. Г. Малахиевой-Мирович. Подробнее о пребывании в 1920 году в Ростове см. в кн.: «М. Цветаева — Б. Бессарабов. Хроника 1921 года. Дневники Ольги Бессарабовой. 1915 — 1925».
2 С к р я б и н а (Шлетцер) Татьяна Федоровна (1883 — 1922) — пианистка, вторая жена А. Н. Скрябина.
5 мая
Последние дни К. П. Тарасова1 (со слов дочери его А. К. Тарасовой).
…Осенью прошлого года туберкулез перешел с легких на горло. Последние месяцы были мучительны. Не помогали ни ингаляции, ни прижигания. Трудно и больно было глотать. Распухли гланды и вся полость рта. Голос упал до шепота. Во время одного из сильных приступов боли К. П. сказал жене своей (всю жизнь с самоотверженной преданностью служившей ему и нежнейшей заботой окружившей его последние дни): «Дай опиума!» Сказал повелительным голосом, и по лицу было видно, что он испытывает нестерпимую боль. Она спросила: «Сколько капель?» Он не ответил, потом прохрипел: «Скорее. Дай морфий». Она опять спросила: «Сколько?» — и в ужасе воскликнула: «Костичка, что с тобой?» Он указал на горло и сказал неожиданно громко: «Торквемада». Эта была его манера выражаться. Она поняла, что он говорит о муках инквизиции. И опять спросила: «Сколько капель?» У него глаза блеснули решительностью, и, протянув руку, он сказал: «Все. Дай все». Она поспешила унести пузырьки подальше. Он впал в бредовое состояние и в полубреду шарил у себя на столе, отыскивая их.
Это был предельный пункт боли. Но под этим было и другое. Он проснулся с необычайно светлым, успокоенным лицом, так что Л. Н. невольно спросила: «Костичка, тебе лучше?» Он ответил с усилием, но внятно: «Был прелестный кошмар». Она переспросила: «Сон?» Он повторил: «Был прелестный кошмар: берега уплывают. Впереди — светлое пятно. Река. Впереди — море. Ничего этого на мне нет (указал на тело). Я двигаюсь, но не иду — лечу. Этого нельзя рассказать».
В часы, когда боль ослабевала, он спокойно и даже шутливо говорил о конце: «Вот проедут дроги. И адрес — Деловая улица». Сказал, что у него готово белье. Но просил надеть две рубашки. (Не хотелось быть одетому небрежно.) Дочь Нина сказала: «А туфель ты не припас» — «Там не нужно ходить», — ответил он с улыбкой. Однажды заботливо заговорил о том, что желал бы, чтобы в день похорон была хорошая погода. Прибавил: «На Байковой горе глина, вам трудно будет идти».
Иногда высказывал сожаление, что не увидит, к чему приведет пятилетка. Но чем дольше, тем больше отходил от интересов земного
порядка. Раз сказал со светлым и торжественным лицом: «Я все сделал. Я родился. (Какое волнующее это „родился” в порядке земной повинности и участия в ней собственной воли к жизни.) Я родил вас (это обращение к сыну и дочери). Сделал все, что мог, в порученном мне деле. И выслужил пенсию Ниле».За четверть часа до конца его Л. Н. (жена) ушла в аптеку. Нужен был боржом, без которого он не мог принимать пищи. Много заботливая ее натура и, может быть, бессознательно искавшая передышки от напряженного сопереживания мук любимого, она взяла на себя это дело, которое можно было бы поручить Нине. У ложа К. П. остались сын Юрий (доктор), дочь Нина и внучка Галочка. Юрий заметил, что пульс падает. Он впрыснул камфару. Отец спросил: «Что это?» — «Камфара», — ответил Юрий. К. П. сделал безнадежный жест и повернул голову к портрету жены, висевшему над ним. Долго, пристально смотрел, и глаза его наполнились слезами. Потом, по словам Нины, взгляд его устремлялся все дальше-дальше, и как-будто он видел уже не портрет, а другое, необычайно важное. И Нина и Юрий поняли, что он кончается. Они молча обняли его голову и потом так же молча закрыли глаза. Только тогда Юра молча склонился к нему на грудь и зарыдал. И горько заплакала Галина: «Я потеряла не только деда, я потеряла друга».
Хоронили в прекрасный весенний день 3 мая. Исполнилось желание Кости. Было легко идти на глинистую гору провожатым. Распускались клены Байковой горы, зацветала сирень, пели соловьи. Когда похоронная процессия подошла к кладбищенским воротам, раздался звон (случайно — похороны были гражданские). Когда опускали в могилу, тоже случайно донесся шопеновский похоронный марш — его любимый. Все было, как он хотел. И опустили его прах в могилу с тремя красными розами на груди — подарок Л. Н. и Аллы. Были венки. Были речи. Об утрате не только профессора, но и учителя жизни. О его высоком сознании долга, о неутомимом труде, о справедливости, о человечности. О заслугах перед университетом. Сняли маску и поставили на факультете, поместили в аудитории его бюст. Но лучше всех сказал один печник, сдружившийся с К. П. во время перекладки печи в его комнате: «Верный был человек. Таких мало. Что скажет — так и есть. Не брехал. И знал, что сказать. И мог. Одним словом — верный». У него не хватило речистости, он сделал жест, подтверждавший верность слова «верный», и всех взволновал этим словом, вдруг передавшим ту силу веры в человека и нравственной крепости, какой так богат был К. П.
Похоронили его на высокой горе между двумя каштанами. Не его, конечно, а милый прах, изможденное тело, величавое лицо с серебряной бородой, одежду, которую он так заботливо приготовил, красные розы…. А его унесла эта светлая река, световой поток в океан Вечной жизни, прибой которого он почувствовал еще тогда, когда пережил космическое пробуждение космического сознания лет 15 — 16 тому назад.
1 Т а р а с о в Константин Прокофьевич (1865 — 1931) — врач, профессор Киевского университета, отец А. К. Тарасовой.
25 мая. Сергиево. Нижняя улица
Очередной шатер моих кочевий. Кукуевское кладбище. Возвращались с могилы старицы моей, натолкнулись (я и Соня) на бесчинствующую молодежь. Рабочие, человек пять, один с гармошкой, с ними молодая женщина. Орали песни, потом стали плясать под гармошку, возле церкви, на одной из главных аллей кладбища. Сначала меня обуял гнев, но удалось подавить его. Я сказала: «Милые мои, ведь тут горе человеческое. Горю, слезам нужна тишина, место ли тут гармошке и танцам». Один из парней с хорошим лицом спросил: «Вы тут схоронили кого-нибудь?» Я ответила: «Не я одна, смотрите, сколько тут схороненных, вон там две девушки плачут. Вы, может быть, не знаете еще этого горя, но придется ведь и вам хоронить». Другой парень перебил меня: «Мы не знали, нам сказали, что тут гуляйте. Что ж, мы можем и в другом месте…» Гармонист, чтобы не сдаться сразу, брал еще на гармонике такты, но все замедленнее и тише. Девушка, которая смотрела на меня сначала как злой зверек, отвела глаза и задумчиво утупила их на соседнюю могилу. Другие тоже оглядывались, как будто только сейчас осознав, что они среди могил и что есть в мире смерть и горе.
7 июня
Длинный день, захолодалый: в мае вдруг октябрь. Я совсем одна на Зубовском бульваре, и это очень хорошо. Но болит голова (почти месяц грипп с осложнениями), и это плохо. И чтобы уйти от этой надоедной боли, беру тетрадь. Но не могу сосредоточиться. Буду писать пустяки, по ассоциации. Что в голову взбредет.
Пустяки.
«Я — плохая актриса, вы — плохая писательница», — со смехом сказала однажды Н. С. Бутова1. Она была хорошая, и очень, актриса. Но я плохая, вернее, никакая писательница.