Новый Мир ( № 6 2011)

1 Д о б р о в Филипп Александрович (1869 — 1941) — известный в Москве доктор, работал в Первой градской больнице, был женат на Елизавете Михайловне Велигорской (1868 — 1942), сестре Шурочки Велигорской, первой жены Леонида Андреева. После ее смерти семья Добровых взяла сына Даниила в свой московский дом (М. Левшинский, 5), где он жил с двоюродным братом и сестрой вплоть до своего ареста в 1947 году.

2Гуревич Любовь Яковлевна (1866 — 1940) — писатель, критик, переводчик.

st1:metricconverter productid="3 См" w:st="on" 3 См /st1:metricconverter . сноску 1 на стр. 148.

sub /sub

sub 1932 /sub

21 апреля

11-й час. Дети уснули.

На днях около полуночи раздался звонок от петрушечников Ефимовых1. Предложили посмотреть «Макбета» в их исполнении. Они соседи, живут через два дома от нас. И мы, несмотря на поздний час и усталость, отправились втроем уже в начале второго часа в фантастическое их жилье. Там в обществе пантеры (зеленой), ягненка (белого фарфорового), медведя, вырезанного из дуба в человеческий рост, среди картин и беспорядочно раскиданных предметов домашнего обихода, ждали еще полчаса представления. Как во сне. За дверями раздавалось бормотанье подучивающего роль Макбета. За другими — звуки рояля — репетиция аккомпанемента. Наконец, в крошечной комнатушке на красном фоне выскочил из-за желтой занавески страшный, злодейского и несчастного вида с перекошенным лицом Макбет, талантливо сделанный трагический шарж на шекспировских злодеев. И опять как во сне гудели из-за желтой занавески, сбиваясь, шекспировские монологи, мало связанные с трагическими размахами рук Макбета, налетала на него жуткая, с низменным лбом и злодейскими синими глазами (по-своему тоже великолепная) леди Макбет. Звонил в колокольчик, изображая звон башенных часов, сын Ефимовых, стучали в стену перед убийством Банко. «Зачем не мог я произнесть аминь? Я так нуждался в милосердии Бога». Эти слова вдруг тоже, как во сне, перекинули сознание к Л. Шестову, к далекому прошлому, к общим мукам богоискания и путанице личных трагедий. И перешиблась цепь бытовых звеньев и распалась связь времен в ту ночь.

1 Е ф и м о в Иван Семенович (1878 — 1959) — русский скульптор, график, живописец, сценограф; его жена С и м о н о в и ч-Е ф и м о в а Нина Яковлевна (1877 — 1948) — русская художница, график, — близкие друзья В. Г. Малахиевой-Мирович, по­­дробнее об их жизни в Сергиевом Посаде в 1921 — 1923 годах см. в кн.: «М. Цветаева —

Б. Бессарабов. Хроника 1921 года. Дневники Ольги Бессарабовой. 1915 — 1925».

25 апреля

Не приняли посылки — хлеб и крупа опухшей от голода старой двоюродной сестре моей и внучку ее, 3-летнему Юрию. С 1 апреля запрещены съестные посылки. Что это? Какой перегиб? Чье головотяпство? Отвратительное чувство — глотать пищу, зная, что близкие, которым хоть немного можно было бы помочь, голодают, гибнут от голода.

Возлюби ближнего, как самого себя (hos seaton по-гречески). В древних списках hos heauton — как самого, то есть как Бога. Насколько это глубже, чем в первом случае. (Справка из разговорника «Живые слова» Л. Толстого, Тенфомо.)

Еврей молился несколько раз в день — перед пищей, перед сном и т. д. Кому же? Великому человечеству?

Странная надежда вспыхнула во мне вчера, и ярко вспомнилось и точно подтвердилось сегодня: в Малоярославце, куда собираюсь на лето, я буду писать стихи (с осени этот поток иссяк).

И другая странная надежда: не знаю почему, не знаю где, но я поживу еще хоть с месяц с Сережкой1 вдвоем, без обычного круга лиц.

1 Ш и кСергей Михайлович (род. 1922) — геолог, крестный сын В. Г. Малахиевой-Мирович, старший сын М. В. Шика и Н. Д. Шаховской.

29 апреля. День

Как много терпения у русских людей (терпения, выносливости). Из всей огромной толпы, мокнущей перед вокзалом (посадка на М. Ярославец, целые часы под тяжестью мешков и сундуков, под шум, вопли, крики, перебранку), только я одна, потолкавшись с полчаса, бросилась, как из пожара, на первый попавшийся трамвай и вернулась к своим Красным (но не прекрасным) Воротам с чувством спасшегося от гибели. И не от гибели — не так страшна гибель, как конечный этап. Страшнее очередной этап той особой житейской пытки, которая есть во всякой давке, сопряженной с грубостью, жесткостью, вонью и грязью. Оставив в стороне железы, которые от сдавливания разливают по всему телу дергающую зубную боль, и в совсем здоровом состоянии никаких встреч, никаких радостей я не могу покупать такой ценой. Только очень сильный импульс заставил бы меня преодолеть эту преграду, вопрос крайней необходимости для близких или для себя, вопрос жизни и смерти. От радости же и от нужности во всех других степенях мне всегда было легко отказаться.

И сейчас легко, хотя грустно, грустно.

Проезжая мимо Гранатного переулка, подумала: «Там Ольга». И сейчас же встал вопрос: где — там? И прозвучали строки покойной сестры:

Все, что тобой называлось,

Так далеко отошло,

Точно с землею рассталось,

Облаком ввысь уплыло.

Да, так. И даже не больно уже, как было зимой. «Мир Египту и всем усопшим странам, и тебе, Ниневия, и тебе, Вавилон»… Если суждено воскрешение нашей отмершей душевной связи — да будет! Но после того, как О. не пошла навстречу моим попыткам нарушить ее молчание, новые попытки стали для меня невозможны. А сегодня я увидела, что даже умерло желание желать, чтобы было иначе1.

Полное горячей, бескорыстной, нежнейшей любви письмо Денисьевны2.

В каждом письме тревожится и печалится обо мне. Она — живущая на каторге.

Красные яички. В четырехгранной форме сладкий творог с маслом — пасха. Приземистая ритуальная булка — кулич. Игры. Детство. Традиция. Детские восприятия Божества. Сладко и уютно совмещается с этими яствами (тут же задняя нога свиньи — окорок), самое трагическое, что было в мире, — распятый людьми Бог. Торжественная и нарядная плащаница, вся в цветах.

О, до чего нужны душе иная форма, иное восприятие в этой области.

1 Речь идет об Ольге Бессарабовой, с мужем которой, историком С. Б. Веселовским, у Малахиевой-Мирович не сложились отношения.

2 Д е н и с ь е в н а (мать Дионисия) — монахиня, которая в Сергиевом Посаде ухаживала за матерью В. Г. Мирович В. Ф. Малахиевой (в девичестве Полянская, 1848 — 1928).

28 и 29 мая. Москва

В каменный панцирь я ныне закован.

Каменный шлем мою голову давит.

Москва, камни большого города. Все живущие летом в большом городе — жертвы цивилизации. И сам «большой город» — уродство или возрастная болезнь организма, называемого человечеством.

Я думаю, что когда человек перестает дышать, задыхается, тут же ему дан первый вздох — уже без помощи легких, воздухом иных пространств. От этого бывает такое удивленное, нередко радостно-удивленное лицо у человека в последнюю минуту жизни.

Брянский вокзал обложен семьями украинцев, приехавших за хлебом. Лица голодающих индусов — без индусской кротости. В глазах мрачные огни зависти, злобы. У женщин, кормящих своих крохотных заморышей-младенцев, в глазах боль, тоска, отчаяние.

17 июня

8 часов вечера. Только что пролетела гроза с ливнем. Каждый день стучатся в калитку голодные украинцы. Иные с пришибленным видом, с потухшим взором. Иные, помоложе, с мрачно-ненавидящими глазами. Ненависть от голодной зависти к сытому состоянию и от смутного представления, что мы — частица той Москвы, которая забрала у них всю «худобу»1 и пустила их по миру. Дашь ржаные или еще какие-то якобы русские сухари, такие, что даже в кипятке не размокают. Воображала, с какими проклятиями они грызут их где-нибудь под откосом у вокзала.

Но как же быть? Ведь сам как-никак ешь суп и кашу и какие-то унции масла время от времени. Можно ли есть досыта рядом с голодными? Так было и раньше. Всегда. Но не стучались в калитку, в окно. Не располагались голодным табором за углом на улице. Не получались открытки из Киева от родных с мольбой о хлебе «хотя бы заплесневелом. Не стесняйся»…

Митрич во «Власти тьмы» отвечает Анютке (которая слышит, как «хрустят» косточки раздавленного ребенка), которая вообще спрашивает: «Как же быть?», отвечает: «А так и быть, завернись с головой»