Новый Мир ( № 6 2013)
Шрифт:
В романе промелькнет тень еще одного жителя Швейцарии — Набокова. Во всяком случае, вставное разоблачительное эссе о Достоевском, где все народолюбие писателя объясняется комплексом вины за отца — изверга, убитого крестьянами, формально принадлежащее Белявскому, соотносится не с «Легендой о Великом инквизиторе», сочиненной Иваном, но скорее с главой о Чернышевском в романе «Дар». В эссе этом, как и замечает Федор, Белявский слегка обокрал Фрейда и возвел напраслину на отца писателя, человека, может, и вспыльчивого, но в надругательстве над крестьянскими девочками все-таки неповинного. Однако не герой же, в самом деле, написал это эссе. Само его наличие в тексте романа, не слишком хорошо мотивированное внешними событиями, заставляет задуматься о многообразии литературных пристрастий автора. o:p/
В большинстве
Даже Вадим Левенталь, выразивший несогласие с автором, отмечает, что «в своей документальной части книга интересна и выполнена мастерски». Даже Мартын Ганин, разругавший роман в пух и прах, оговаривается: «Понизовский берет очень хороший материал, который бы взять и издать отдельной книгой, в крайнем случае, с предисловием, — и снабжает его довольно жесткой идеологической рамкой». o:p/
Документальная часть действительно хорошо выполнена. Понизовский умело использует записанные им рассказы, группируя их в соответствии со своими задачами. Послевоенная нищета, голод, бесправие, смерть русской деревни, беспросветное пьянство мужиков и бесконечные пьяные драки, в которых они погибают, нелепые несчастные случаи, бытовое насилие, унижение женщины, ее безропотность, терпение. Все эти темы возникают в рассказах и служат предметом обсуждения. Но вопреки общему критическому мнению скажу, что именно споры вымышленных героев и есть главное в этой книге, а документальные рассказы «людей из народа» — это что-то вроде начинки пирожка, поданного к супу. Можно выбрать с капустой. Можно и с мясом. o:p/
Ну, взять вот хоть такой рассказ женщины о том, как с четырех лет коров доила, как с десяти уже сама дояркой работала. Замечание впроговор: проходы в коровнике были неудобные, тупиком кончались. «В этом проходе маму бык укатал <…> придавил в тупике, на рога прям, рогами грудную клетку помял».
Нет, рассказчица вовсе не жалуется: просто жизнь вспоминает, жалеет о том, что кончилась та деревня, разрушен коровник и поля зарастают. Гордится тем, какая в юности была ловкая и боевая, как на мотоцикле сызмальства гоняла, как с десяти лет на трактор села. «Правда, на „Беларусе”-то я боялась, они кувыркучие...». И не зря боялась — отчим рассказчицы так и погиб: трактор перевернулся. Может, можно было спасти тракториста. Да когда стали трактор краном поднимать, «уронили еще раз на крышу... Его кислотой обожгло всего». o:p/
К слову приходится рассказ о поездке на МАЗе за водкой. У брата родился сын, положено — обмыть, поехали в район, заехали в кафе, а там парни из другого села, ну и «зассорились ребята».
Посылают рассказчицу в магазин купить две бутылки водки и принести монтировку, она выходит из магазина — «гляжу, о-о-ой! у них уже потасовка! Брата моего двое бьют! И один как раз вытаскивает из сапога то ли отвертку, нож, что ли, или заточку — что там раньше было у пацанов...».
Далее следует рассказ, как девушка стукнула бутылкой по голове парня с заточкой, как брат, почуяв запах разлившейся водки, заорал: «Ты разбила бутылку полную?!», как она сунула брату монтировку и брат «монтировкой этой начал его охаживать...».
Я подобных рассказов слышала десятки, и во время студенческих фольклорных экспедиций, и во время студенческой же «картошки», и в период путешествий по России, которую (в молодости казалось) каждый русский должен обойти с рюкзаком за плечами, пользуясь сельскими автобусами и попутными грузовиками, и много позже, когда автомобиль отменяет попутку и автобус, а гостиница — сеновал в случайном доме. И вот что удивительно: деревня меняется, люди по-другому одеты, говорят по-другому, в домах телевизоры, теперь и мобильники, а рассказы все о том же: водка, самогон, выпили, показалось мало, поехали за новой (на мотоцикле, тракторе, грузовике), разбились (столкнулись с автобусом, с поездом, свалились в овраг, задели столб, опору, упали с моста в реку). Или: выпили — подрались. Кто-то схватил нож (заточку, топор, утюг чугунный, кочергу, вилы, монтировку, охотничье ружье), убил (ранил, изувечил) — гостя, друга, зятя, тестя, жену и т. д.
o:p /o:p
Белявский
подвергает рассказ небольшому лингвистическому анализу. Выясняется, что Федя не очень хорошо представляет себе, что такое монтировка. И Белявский объясняет, что это такой изогнутый лом. «Особенно умиляет, когда кто-то кого-то стал монтировкой „охаживать”. <…> Что такое „охаживать” — это значит наотмашь, слева, справа, куда он бьет этим ломом? Лежачего человека. По голове? По спине, да? Ломом. Что при этом делается с тем, кого охаживают? С черепом, если по голове? С лицевыми костями? И главное, так мягко, нежно: „охаживает”, тю-тю-тю — это у нас игра, баловство…» o:p/Федор, естественно, возражает, что в рассказе этом нет злобы, нет ненависти, это, мол, не в нашем национальном характере... o:p/
Белявский подхватывает: o:p/
«А злобы нет, зачем? Убьем, искалечим, кости переломаем, а в душе мы добрые, православные! „Охаживаем” полегонечку ломиком… Мы шалим. Что-то было еще такое. <…> „Зассорились”, „ребятишки зассорились”. <…> „Пацаны”». «Что там у пацанов-то бывает? Ножик, „ножичек”, да? „Заточечка”, „потасовочка”, как по молодости-то обойтиться без потасовочек?.. Тю-тю-тю! Это мы так журчим, незлобивенько…» o:p/
Возникает еще один голос — молчаливой Лели, которая, желая защитить рассказчицу, произносит: «Эти все монтировки — просто часть жизни, это у нее входит в нормальную жизнь…». И дает тем самым хороший пас Белявскому. «Вот именно в этом и ужас, что такая и есть их нормальная жизнь! Вы глядите: родную мать у нее бык поднял на рога, что она говорит? Она говорит „неудобно проходы сделали”. <…> Поножовщина <…> просто нормальное бытовое явление! Может человек посмотреть и сказать: бог ты мой, в чем же мы все живем?!». o:p/
Скептик, циник и атеист Белявский в итоге будет автором осужден, православный Федя — поддержан. o:p/
Но пока по очкам побеждает Белявский. Потому что вопросы: в чем мы живем, почему мы столько пьем, почему мы принимаем насилие как должное? — это все существенные вопросы. И от них не отделаешься всякими книжными достоевскими соображениями об особой миссии русского народа-богоносца, до которых охоч Федор. o:p/
А теперь зададимся вопросом: можно ли вместо рассказа этой бывшей доярки поставить другой, где не отчим переворачивается на «кувыркучем» тракторе, а отец погибает от метилового спирта? Да сколько угодно. Дискуссия о насилии возникает в романе снова и снова. Ну хоть после рассказа врача в сельской больнице о том, как после двадцати двух операций за ночь анестезиолог сам упал в обморок. «Практически каждый день привозили — кого подрезали, кого расстреляли: из ружья, из гладкоствольного оружия очень много было ранений…». И снова Белявский говорит о будничности насилия, о том, что оно стало «элементом пейзажа»; «вон у нее соседка сидит, вон другая соседка — муж зарубил топором… Обычное дело: подумаешь, топором. Фигня какая». o:p/
Разговор о пьянстве тоже идет по кругу. В какой-то момент Белявский упоминает имя американского демографа Николаса Эберстадта, отметившего, что в России в последние двадцать лет наблюдается «сверхсмертность», — мужская смертность выше, чем в Эфиопии и Сомали, где идет война, и что «даже при всех недостатках России — при относительной бедности, при плохой экологии, медицине, при низком достатке — такие масштабы сверхсмертности необъяснимы…». o:p/
Реальные ли это проблемы? Более чем. Актуальны ли они? Несомненно. Имеет ли значение для читателя, вникающего в эти проблемы, что послужило отправной точкой рассуждений героя: смерть от топора или смерть от метилового спирта? Не очень. Имеет ли вообще значение для восприятия романа подлинность рассказанных в нем историй? Ну, если б завтра обнаружилось, что никаких таких социологических экспериментов Понизовский не предпринимал, а рассказы придумал сам, стилизуя речь «людей из народа» — что изменилось бы? Да ничего. Все проблемы — остаются. А читатель не обязан знать механизм работы писателя. К примеру: для историка литературы, для комментатора «Братьев Карамазовых» важно, что в главе «Бунт» Иван приводит в качестве примеров того, как мучают «деток», не вымышленные истории, а подлинные случаи. Что малышка, которую запирали родители в отхожем месте, пришла в роман из «дела Джунковских», которое Достоевский ранее подробно анализировал в «Дневнике писателя». o:p/