Новый Мир ( № 8 2010)
Шрифт:
Повторив все это несколько раз, она обратилась к одному из мальчиков:
— Вася, что мы видим на этой картине?
— Лес, — отвечает ученик.
— Правильно, лес. А какой это лес?
— Зимний…
— Молодец, Вася!.. А как называется этот зверь?
— Волк…
— Правильно! А какой это волк?
—
— А что делает голодный волк? Что он делает?
— Поет…
— А что поет голодный волк?
— Песню…
— Правильно, песню! А какую песню поет голодный волк?
— “Широка страна моя родная…”
А вот замечательный рассказ другой писательницы, обитавшей в Голицыне, — Ольги Зив. Смолоду она была связана с комсомолом и поведала о трагикомическом эпизоде. Рассказ относится к концу сороковых годов, когда в Сергиевом Посаде (тогда Загорске) открыли Духовную семинарию.
В тамошний районный комитет комсомола явилась девушка с просьбой принять на хранение ее членский билет.
— Я живу в общежитии, — объяснила она, — там у нас в комнате двадцать коек… А у меня только фанерный чемодан без замка, туда я комсомольский билет не могу положить…
— А где ж ты его раньше хранила? — спросили ее.
— Раньше я носила его на груди, за бюстгальтером… А теперь я встречаюсь с одним семинаристом и боюсь, как бы билет не попал во вражеские руки…
Подолгу живал в Голицыне Николай Николаевич Гусев, в молодости он был секретарем Льва Толстого. Помнится, какой-то советский литератор за обедом обратился к Гусеву:
— Николай Николаевич, вот Горький пишет, что у Толстого талант был больше, чем ум...
Гусев взглянул на него и произнес:
— А кто он такой, сам-то ваш Горький, позвольте спросить?
Я вспоминаю, как за голицынским столом появился господин, который отличался от всех прочих мужчин, я бы сказал, лоском. Фамилия его была Фельдман. Отец мне объяснил, что смолоду этот человек был революционером и что в Одессе один из бульваров назывался его именем.
А кроме того, он долгие годы жил в Париже.
Фельдман рассказывал о некоем французе, который много лет был администратором в Гранд-опера. Этот человек знал завсегдатаев знаменитого театра, знал их вкусы и пристрастия… Но, судя по всему, должность ему наскучила, и он с ней расстался, и притом скандальным образом.
В Гранд-опера должна была состояться очередная премьера, и меломаны принялись раскупать билеты. К некоторым из этих людей администратор обращался с такими словами:
— Я знаю, мсье, вы привыкли сидеть в шестом ряду на кресле номер пятнадцать… Вы меня простите, но по недоразумению это место уже занято… Я приношу свои извинения… Я постараюсь, чтобы это никогда не повторилось… Я вам предлагаю место в пятом ряду — номер четырнадцать… Поверьте, оно не хуже… Еще и еще раз простите, мсье…
То же самое услышали многие из тех, кто обычно занимал кресла в партере.
Настал вечер премьеры, закончилось первое действие — в зале вспыхнул свет… И тут сверху, с галерки, послышался хохот и восторженные возгласы…
Те, кто сидел в партере не на своих обычных местах, были лысыми — их голые черепа сияли отраженным светом… А шутник-администратор рассадил безволосых меломанов таким образом, что лысины составили буквы, а все вместе складывалось в короткую фразу:
TOUS LES CHAUVES ICI (здесь все лысые).
С течением лет я “парижанина” Фельдмана забыл. Но вот в девяностых годах довелось мне впервые прочесть “Окаянные дни” Ивана Бунина, и там я обнаружил такую запись (апрель 1919, Одесса):
“Рассказывают, что Фельдман говорил речь каким-то крестьянским „депутатам”:
— Товарищи, скоро во всем свете будет власть Советов!
И вдруг голос из толпы этих депутатов:
— Сего не буде!
Фельдман яростно:
— Это почему?
— Жидив не хвате!”
Как знаем, на какое-то время хватило и “жидив”, и “чухонцев”, и “кацапов”, и “хохлов”, и “чучмеков”…
Но некоторую надежду на будущее вселяет то обстоятельство, что в Одессе уже давно нет бульвара имени Фельдмана.
Но вернусь к разговорам за голицынским столом. После того как состоялся ХХ съезд партии и Хрущев развенчал своего страшного предшественника, появились устные новеллы и даже анекдоты про Сталина. Помнится, кто-то рассказывал такую историю.
В самом начале пятидесятых, когда у стареющего вождя начались проблемы с памятью, он вдруг обратился к своему секретарю Александру Поскребышеву:
— Где Микоян?
Вопрос прозвучал под утро — Сталин, как известно, работал по ночам.
Микояна немедленно подняли с постели, посадили в машину и привезли на “ближнюю” дачу. Там его поместили в комнату, которая предназначалась для таких оказий, и он стал ждать, когда его позовут к “самому”.
А Сталин тем временем совершенно забыл про то, что ему зачем-то понадобился Микоян.
На другой день часов в двенадцать Сталин пошел прогуляться по своему парку. И тут он увидел, что по другой, соседней аллее прохаживается Микоян. Но тиран и тут не вспомнил о своем желании видеть этого деятеля.