Новый Мир ( № 8 2010)

Но научная слава рождает у людей с низкими моральными качествами зависть и толкает их на поступки подлые. Они пускаются во все тяжкие, чтобы подставить, оклеветать, опозорить конкурента. Не обошла стороной эта беда и Сергея Сергеевича. Летом 1926 года ученики и сотрудники Четверикова работали, собирая данные о правоте новой научной концепции их шефа, а осенью случилось несчастье: 23 сентября из Вены пришло известие, что Каммерер, доведенный до отчаяния обвинениями в научной нечистоплотности, покончил с собой, застрелился.

Дальнейшие события развернулись в Москве. В Коммунистическую академию была послана по почте открытка, в которой говорилось: «Поздравляю Коммунистическую академию со смертью Каммерера». Под этими словами стояло: «Четвериков». Хотя ни инициалов, ни адреса отправителя указано не было, руководство академии (а президентом в то время был О. Ю. Шмидт) и ректорат МГУ решили, что этим Четвериковым мог быть не кто иной, как профессор МГУ С. С. Четвериков. Началось разбирательство. Сергея Сергеевича стали вызывать на допросы в ГПУ. Из университета пришлось немедленно уйти. Но он оставался заведующим отделом генетики в Институте Н. К. Коль­цова.

Кольцов поехал к Шмидту и попросил показать ему злополучную открытку. Увидев почерк на ней, Кольцов показал принесенные с собой письма и страницы рукописей, сделанные рукой Четверикова, и предложил Шмидту сличить почерки. Разница была столь очевидной, что Шмидт понял, какой смысл вкладывал тот, кто отправил фальшивку. Клевета выплыла наружу. По настоянию Шмидта и Кольцова редакторам газеты «Известия», в которой ранее появился некролог, посвященный Каммереру, с фразой, содержавшей осуждение аморальности поступка С. С. Четверикова, пришлось вернуться к этому вопросу и напечатать, что скорее всего профессор МГУ С. С. Четвериков не имеет отношения к случившемуся. Казалось бы, он был реабилитирован в глазах общественности. Но в бумагах ГПУ следы этой истории и протоколы допросов остались и сыграли через два с половиной года роковую роль в судьбе великого русского ученого. Немаловажным было и то, что ему пришлось прекратить педагогическую работу в МГУ.

Три четверти века фамилия того, кто подстроил эту подлость, оставалась скрытой. Четвериков догадывался, кто был автором открытки, потому что Н. К. Кольцов — его начальник и друг и к тому же дальний родственник — открыл ему, что узнал в почерке составителя открытки руку своего другого ученика — А. С. Серебровского. Тот тоже преподавал в МГУ, но на более низких позициях и хотел занять место поважнее. Четвериков до старости молчал, но за год до смерти сказал мне о сведениях, полученных от Кольцова. И вот недавно оказалось, что я был не один, кому Четвериков открыл эту тайну. В статье писателя А. Л. Шварца я прочел: «Перед смертью Сергей Сергеевич назвал имя своего клеветника — это был профессор Московского университета Александр Сергеевич Серебровский. Мелкопоместный тульский дворянин и бывший меньшевик <…> сообразил, что надо как-то отличиться, заслужить прощение — и заодно убрал талантливого конкурента» [8] .

Но Четвериков оставался еще на свободе и работал в Институте Кольцова. Поэтому вместе с учениками он принялся за экспериментальное доказательство своей теории «накопления мутаций в недрах вида». Ученики Четве­ри­кова Б. Л. Астауров, Е. И. Балкашина, Н. К. Беляев и С. М. Гершензон на Звени­городской биологической станции, затем Балкашина, Гершензон, П. Ф. Ро­киц­кий и Д. Д. Ромашов, выехавшие со специальной экспедицией в Геленджик на Черноморское побережье Кавказа, и Н. В. и Е. А. Тимофеевы-Ресовские, находившиеся в это время в научной командировке в Берлине, собрали большие коллекции дрозофил в природных условиях. У мушек, живших в разных географических условиях, ученые попытались определять, как много мутаций «запасено» в их геномах. Энтузиазм учеников Четверикова (и конечно, самого учителя) был огромным. Работая буквально дни и ночи, генетики пропустили через свои руки много поколений той большой коллекции, которую они собрали, и доказали, что действительно число рецессивных мутаций в геномах организмов, обитающих в природе, гораздо больше, чем ранее предполагали генетики.

С докладом, содержащим эти данные, Четвериков выступил летом 1927 го­да на V Международном генетическом конгрессе в Берлине. Брешь между генетикой и дарвинизмом исчезла.

Но далее случилось непредвиденное несчастье. В 1929 году Четвериков был арестован агентами ВЧК и помещен в Бутырскую тюрьму. Предлогом для ареста стала очередная подлая выходка кого-то из ближайших недоброжелателей. Теперь в «органы» поступил донос, что Четвериков под видом научных семинаров собирает у себя на дому подобных ему заговорщиков против советской власти и эти недобитки плетут интриги против режима. Такие недоказанные доносы уже приобретали силу. В ходе допросов снова всплыло старое обвинение в злорадстве Четверикова по случаю гибели честного Каммерера. Без всяких доказательств Четвериков был выслан из Москвы в удаленный и пока еще захолустный город Свердловск под контроль местных чекистов. Блистательная карьера выдающегося ученого была сломана, а Россия навсегда потеряла приоритет в важнейшем направлении исследований. Работа Четверикова была переведена на английский только в 1961 году и опубликована в «Трудах Американского философского общества» (т. 105, № 2, стр. 167—195).

В 1930 и 1931 годах англичанин Р. Фишер и американец С. Райт опубли­ковали статьи на ту же тему и практически с теми же выводами, но без ссылок на Четверикова, и за ними закрепилась слава первооткрывателей популяцион­ной генетики, а имя Четверикова осталось известным только немногим специалистам.

Памятник-надгробие на могиле С. С. Четверикова

После смерти С. С. Четверикова я решил собрать деньги на установку памятника на могиле Сергея Сергеевича. Летом 1960 года во время приезда в Горький на каникулы я поделился этой идеей с Петром Андреевичем Суворовым, и он тут же перевел разговор из отвлеченно-теоретической плоскости в практическое русло. Он сел за пишущую машинку и напечатал заглавие на пустой пока странице «Реестр средств, собранных на надгробие С. С. Четве­рикову». Затем он попросил меня записать его первым в этом реестре, указать его должность «доцент ГГУ» и проставить внесенную им сумму — 600 рублей. Его ежемесячная зарплата тогда составляла вдвое меньшую сумму.

Я подготовил несколько копий подписных листов и разослал их по нескольким городам с просьбой начать собирать средства на памятник, причем мы договорились с Петром Андреевичем, что все деньги будут аккумулироваться на его сберкнижке в Горьком.

Насколько я помню, второй подписалась коллега Суворова по университету А. Д. Смирнова, затем доцент В. И. Козлов и еще несколько человек из ГГУ. Много позже к ним присоединился бывший аспирант Четверикова А. Ф. Шере­метьев. А вот несколько заведующих кафедрами биофака ГГУ, даже те, кто позже пытался «заработать авторитет», публикуя книжки об их великом коллеге, остались в стороне от сбора средств.

В Москве при первом же моем упоминаний о сборе пожертвований на памятник Н. П. Дубинин и Б. Л. Астауров внесли по 600 рублей, и в короткий срок (к январю 1963 года) на счету П. А. Суворова собралось около 3 тысяч рублей, которые позволяли начать поиск скульптора и архитектора для создания проекта надгробия.

Включились в сбор средств и новосибирские генетики. Вера Вениаминовна Хвостова прислала мне записку такого содержания:

Дорогой Лера!

У нас в Ин-те собрали (или собирают) деньги на памятник С. С. Четве­рикову и не знают, куда и кому их послать. Кроме того, к<ак> б<удто> нужно собрать какую-то недостающую сумму? Пожалуйста, напишите об этом в Новосибирск! Адрес: Новосибирск-90, Институт цитологии и генетики, Зое Софроньевне Никоро. Не забудьте написать.

С приветом

В. Хвостова.

Как только ситуация со сбором средств продвинулась, встал вопрос о поиске скульптора, который бы выполнил проект памятника-надгробия. Насколько я помню, одна из доцентов кафедры ботаники (или Вера Ивановна Есырева, или Александра Дмитриевна Смирнова) сказали мне, что в Горький переезжает талантливый скульптор Людмила Федоровна Кулакова, которая когда-то в прошлом была аспиранткой Сергея Сергеевича, а потом полностью ушла от генетики в художественное творчество. В очередной приезд в Горький я разыскал ее и договорился о встрече. Услышав о моем предложении, Кулакова обрадовалась. Хотя в прошлом она жила в Горьком, но потеряла прописку и теперь искала любые законные возможности для возвращения сюда и восстановления пресловутой «прописки». Важнейшим для этого основанием была бы официальная работа по заказам любого учреждения, весомого в глазах местной администрации. Однако до той поры руководители Горьковского университета были все еще настроены отрицательно по отношению к памяти Четверикова и нисколько своей неприязни к нему не скрывали. Но в тот момент я познакомился с председателем горисполкома Горького и обратился к нему с вопросом, может ли сам факт заключения договора со скульптором о создании надгробия на могиле Четверикова способствовать прописке Кулаковой в городе, и услышал доброжелательный ответ. Мне было сказано, что Кулакова не обязательно должна заключать договор с Горьковским университетом, а что будет даже более весомо, если какая-то имеющая вес в стране организация, базирующаяся в столице, заключит с ней соглашение. Тогда и прописку скульптору предоставят в Горьком охотнее.