Новый Мир ( № 9 2007)

Ни одного повтора, существительные, обозначающие неизменный предмет, сменяют друг друга, как волны, одно на другое — несутся в буйных клочьях. Сначала метафора — “космачи”, потом как бы объяснение — “клочья”.

Полномочья, полная мощь, возможность — небывалая. И легкое, величественное, обнажающее присутствие творца, его воли: пусть.

Не “в трубу”, а трубой — почти обэриутское смещение действия на предмет.

Последняя строка содержит что-то вроде звукового эха, уходящего за край стиха, — повтор: трубя трубой . Чистый звук в двух словах.

Вдали поет валторна

Заигранный мотив,

Так странно и тлетворно

Мечтанья пробудив.

И как-то лень разрушить

Бесхитростную сеть:

Гулять бы, пить да слушать,

В глаза твои глядеть.

И знаешь ведь отлично,

Что это все — пустяк,

Да вальсик неприличный

Не отогнать никак.

И тошен, и отраден

Назойливый рожок…

Что пригоршнею градин,

Он сердце мне обжег.

Невзрачное похмелье…

Да разве он про то?

Какое-то веселье

Поет он “тро-то-то”.

Поет, поет, вздыхает,

Фальшивит, чуть дыша.

Про что поет, не знает…

Не знай и ты, душа!

(1915)

Жутковатые стихи, вызывающие сердцебиение. Интересно, знал ли их Мандельштам (“Жил Александр Герцевич…”)?

Лермонтовская молитва становится не лекарством, очищающим внутренности говорящего, а неким извне приходящим зовом, от которого субъект попадает в зависимость (хотя зависимость не очевидна, как все в этом стихотворении — не договорено).

Начинается как будто спокойно, издалека, но мотив — заигранный.

Сначала душевная неразбериха — странно — но уже качество — тлетворно.

Опасности нет, только лень, душевная усталость или просто неактивность. Противник, или лучше — соблазнитель, кажется слабым, бесхитростным — ему можно смотреть в глаза, болтать, выпивать.

Пустяк оборачивается пошлостью, неотвязчивым состоянием. Ритм вроде ровный, нарастания не заметно, но сама протяженность звука становится его темой, растлевающей пустотой.

Он уже тошен, но уже и отраден, от него получаешь удовольствие. Только обжег, но попал в сердце.

Тема не определена, она останется загадкой, но она явно не про похмелье/веселье: тро-то-то звучит придурковато.

Последняя строфа опрокидывает сюжет вовнутрь субъекта, говорит как бы душа, а фальшивит что-то еще, принадлежащее говорящему.

Стихотворение оказывается очень странным, сюжетно спутанным. Может быть, речь идет о случайной связи, может быть, это какая-то болезнь духа, может быть — нечто иное.

Слов лермонтовской “молитвы чудной” мы не знаем (описано только состояние), это остается секретом, некой религиозной тайной молящегося. Здесь то же, какой-то потаенный дискомфорт, просто мотивчик — поет валторна.

Велимир Хлебников

Хлебникова все знают, многие любят. Но этот поэт всегда больше самого себя, всегда интереснее. Особенно ранний, “маленький”. И дело не в “футуризме”, это вовсе не поэзия для поэтов: в лучших вещах он совсем прост и доступен даже школьнику. Не надо читать его “длинные” исторические свитки, где пластика этого человека ускользает и как будто рассыпается в логорею, — вообще с годами Хлебников теряет задор, чувство меры. Но того, что он сделал в ранние годы, достаточно, чтобы сказать, что это особенный писатель, автор чудесных метафизических крохоток, до которых не дорастал ни один другой поэт.

И я свирел в свою свирель,

И мир хотел в свою хотель.

Мне послушные свивались звезды в плавный кружеток.

Я свирел в свою свирель, выполняя мира рок.

(1908)

Здесь уже в зародыше поэтика — огромный “малый” стиль, когда космос на наших глазах проходит все периоды поспевания — разворачивается из элементарных частиц и начинает ворочаться в этом своем кружетоке .

Свиреть в свирель, что же еще можно с ней делать, когда предмет (существительное) сам предлагает способ обращения (глагол). Хотель становится частью субъекта по тому же закону обмена качествами. Действие по глаголу хотеть определяет место приложения мировой творческой силы — хотель хотетеля. Послушные звезды совсем ручные, и веришь только ему одному — только этот голос может так свободно говорить, волшебствовать, здесь нет разрыва между твердью и земным, этот антиконфликт зычнее всякой тоскливой или восторженной ноты метафизика в романтических штанишках, звучит настоящая свирель ловца. И это добродушное ребячное подчинение законам мира — рока (звучит совсем не грозно, скорее как ход или тик ), такое странное и блаженное спокойствие, в то же время выполняется некая работа по строительству и поддержке.

Из мешка

На пол рассыпались вещи.

И я думаю,

Что мир —

Только усмешка,

Что теплится

На устах повешенного.

(1908)

Мир становится рифмой. Хлебников первый учел фонетику речи, которая гибче графического языка: в заударном положении гласная будто тает, от нее остается невнятный однообразный то ли и , то ли э. Привычка, оставшаяся с восемнадцатого века, — рифмовать “точно”, то есть литературная, письменная рифма — больше не нужна, можно даже сглатывать некоторые буквы (звуки): м еш ка — рассы па лись вещи — ус м еш ка — ус тах повеше нного. Ударение съезжает с конечного а на еш . Все стихотворение превращается в игру созвучий, сплошную рифму, объемлющую мир и рассказывающую его историю.