"Ну и нечисть". Немецкая операция НКВД в Москве и Московской области 1936-1941 гг

вынужден подписать признание о «фашистских настроениях» собственного отца. Затем эта тема настойчиво

развивалась, и через два дня в протоколе появилась следующая фраза:

«Мой отец БОРОШ Карл, будучи по своим убеждениям фашистом, с первого дня приезда в Советский Союз

в присутствии меня, брата БОРОШ Германа, РОЗЕНБАУМА Арнольда, РОЗЕНБАУМ Катерины,

РУБИНШТЕЙНА Фрица и других участников группы систематически ругал Советскую власть,

руководителей партии и правительства, высказывая в отношении последних террористические настроения».

Но и этого оказалось мало вошедшим во вкус следователям — дав однажды вымышленные показания,

обвиняемый оказывался в полной их власти и им можно было как угодно манипулировать, подготавливая

почву для дальнейших арестов. Боевая биография Карла Бороша не давала покоя его палачам, и на своем

последнем допросе 15 октября 1937 г. Фридрих «вспомнил» следующее: «Мой отец в партии КПГ являлся

провокатором, выдавая безработных полиции, провоцируя избиение рабочих со стороны полицейских и т.

д.». Именно эти показания собственного сына были предъявлены отцу после того, как тот в заявлении на имя

прокурора СССР Вышинского отказался от выбитых от него следствием 13 сентября показаний. Последний

допрос Карла Бороша состоялся 19 октября, согласно его протоколу он вновь признал себя виновным и

попросил уничтожить свое заявление. Остается тайной, какими методами и какими обещаниями

сотрудникам госбезопасности удалось вернуть следствие в нужное русло.

Дела Карла и Фридриха Борошей попали на рассмотрение комиссии Наркома внутренних дел и Прокурора

СССР одновременно, 1 но

237

ября 1937 г. Решения принимались «двойкой» совершенно формально. Бывший начальник московского

управления НКВД С. Ф. Реденс так описывал применявшийся тогда «альбомный метод» расправы с

жертвами террора: на левой стороне листа бумаги следователь писал биографические данные арестованного, на правой — суть дела. Затем эти дела, сшитые в альбомы по сто листов, передавались внесудебным

органам, которые «за несколько часов разбирали 500-600, а то и тысячу дел, и их решение было

окончательное... Как правило, в 95 % случаев это была высшая мера наказания. Затем писался протокол и

давался на подпись Ежову. Ежов, как я сам неоднократно видел, их не читал, приоткрывал последнюю

страницу и со смехом спрашивал, сколько тут полячков...».

3 ноября отец и сын были привезены на Бутовский полигон. Возможно, они нашли друг друга в бараке, где

приговоренные ожидали вывода на расстрел. Для палачей те несколько слов, которыми люди могли

перекинуться в последние минуты своей жизни, уже мало что значили. День был как день, ничего

особенного — бутовская земля приняла в себя 233 новые жертвы сталинского «правосудия».

К этому моменту в руки органов НКВД попал и младший из Борошей, сразу же после ареста отца

перебравшийся к матери в украинский город Мелитополь и устроившийся токарем на завод «Победа».

Наивная попытка скрыться от всевидящего ока карательных органов обернулась лишь месячной отсрочкой

от ареста. Осенью 1937 г. массовые репрессии достигли своего пика, и огромный аппарат наркомата работал

на пределе своих сил — даже анкету арестованного Герман Борош был вынужден заполнять самостоятельно.

Первый допрос состоялся 16 ноября, когда отца и брата уже не было в живых. Вновь внимание следователя

сосредоточилось на аресте Германа в марте 1933 г., когда ему было всего 17 лет. Как и четыре года тому

назад, молодой человек отказался давать обвинительные показания на своих близких. Признание в том, что

он присутствовал в Коломне на вечеринках, которые устраивало немецкое землячество, вылилось в

единственную строку обвинительного заключения: «Виновным себя признал в фашистской агитации и связи

с немцами-фашистами».

Этого оказалось достаточно для высшей меры наказания. Третий из членов семьи Борош, прошедших через

застенки гестапо, был расстрелян и погребен в братской могиле на полигоне смерти в Бутово, оказавшись в

момент смерти вместе со своими отцом и старшим братом. Символично, что реабилитация всех троих

состоялась решением Военного трибунала Московского военного округа в один день, 4 июня 1959 г.

«Определение оставлено без исполнения» — это

238

в переводе с канцелярского языка означало, что сообщить о реабилитации оказалось некому. Следы

остававшейся в Мелитополе Гретхен Борош, уроженной Рейснер, равно как и арестованной Екатерины

Розенбаум, отыскать работникам военной прокуратуры так и не удалось.

Роберта Гроппер: ЧЕТЫРЕ ГОДА ПОД СЛЕДСТВИЕМ

12 июня 1941 г., сразу после полудня, в широких воротах Бутырской тюрьмы открылась незаметная калитка.

Из нее вышла худощавая женщина средних лет с лицом, на котором была запечатлена невероятная

усталость. В руках у нее была объемистая хозяйственная сумка, в нагрудном кармане потрепанного пиджака

— справка об освобождении. Испуганно озираясь по сторонам, женщина направилась в центр города. Без

малого четыре года тюремный конвой определял за нее, когда и куда идти, даже если речь шла всего лишь о

посещении туалета.

И вот — свобода. Свобода без радости освобождения. И не только из-за лишений, связанных с тюремным

режимом. Особое совещание НКВД СССР приняло в отношении немецкой коммунистки Роберты Гроппер

решение, которое крайне редко встречается в следственных делах эпохи большого террора: признать

виновной, но ограничиться сроком предварительного заключения. Вина героини нашего очерка заключалась, согласно обвинительному заключению, утвержденному еще в конце 1938 г., в том, что она «являлась

участницей антисоветской антикоминтерновской организации... и вела борьбу против Коминтерна». Те, кто