"Ну и нечисть". Немецкая операция НКВД в Москве и Московской области 1936-1941 гг

Гримма довели до такого состояния, что он был отправлен в тюремную больницу, но и оттуда его доставляли

на допросы на носилках.

Чтобы облегчить себе жизнь, следователь требовал от обвиняемого изложить на бумаге собственноручные

признания в шпионской, диверсионной и террористической деятельности. Если они по тем или иным

причинам не устраивали работников НКВД, обвиняемого били, и все начиналось сначала. Таких показаний в

деле Гримма — несколько десятков. Они написаны дрожащим почерком, в них трудно увидеть хоть какую-то

логику, очевидно, что писавший их находился в состоянии аффекта. Затем следователь отбирал нужные

сведения, переводил их в форму вопросов и ответов, связывал воедино разные факты, придавал им

«контрреволюционную окраску». И давал подписать сконструированный таким образом протокол допроса.

В ходе дополнительного следствия практически все обвинения в адрес Морица-Гримма вроде начиненной

динамитом гранаты рассыпались в пух и прах. Однако карательная система не хотела сдаваться. Второе

обвинительное заключение, подготовленное в Особом отделе УНКВД 29 мая 1939 г., ставило в вину Гримму

среди прочего срыв восстания немецкого пролетариата осенью 1923 г.!

На сей раз попытка отправить дело на Особое совещание НКВД натолкнулась на противодействие

прокуратуры, представители которой выступили против явного «липачества». Но мужество самого

обвиняемого и профессиональный долг прокурора не являлись достаточными условиями для решительного

поворота следствия. По законам советской бюрократии такой поворот могла совершить одна-единственная

бумага извне, которую следовало «сорганизовать». 10 ноября 1939 г. прокуратура направила запрос о

Морице-Гримме в

262

Коминтерн, перечислив все его революционные заслуги и попросив их подтверждения. Сигнал был

правильно понят. 28 ноября из отдела кадров ИККИ пришла позитивная справка. Этого оказалось доста-

точно — постановлением Военного прокурора МВО Николая Зори производство по делу немецкого

инженера было прекращено, а сам он — выпущен из тюрьмы.

Освобождение лишь внешне подвело черту под темной полосой в биографии Гримма. Он вновь стал

работать на «Мосфильме», вернулся в свою старую квартиру. Но в ней уже не было жены — по приговору

Военной коллегии Верховного суда СССР от 2 июля 1939 г. Мария Шавер получила 10 лет лагерей.

Представительство КПГ в Москве, куда Гримм обратился за помощью и поддержкой, повело себя совсем

иначе, чем в случае с партийным функционером Вильгельмом Керфом, выпущенным с Лубянки несколькими

месяцами ранее. Гримм признался, что под пытками и угрозами оговорил себя и своих товарищей. Это дало

возможность функционерам германской компартии, которые сами чудом избежали ареста, занять позицию

фарисеев. 20 мая 1940 г. Интернациональная контрольная комиссия Коминтерна подтвердила решение

парткомиссии КПГ об отказе Гансу Морицу-Гримму в восстановлении в партии «в связи с тем, что

подписанием в НКВД неправильного протокола, признанием себя виновным в несовершенных им в

действительности преступлениях он ввел в заблуждение советские органы и нанес вред партии».

На заседании Гримм признал, что совершил тяжелую политическую ошибку, однако попросил учесть

обстоятельства, при которых это произошло. В развернувшейся дискуссии у него нашлись сторонники. В

частности, член ЦК КПГ и секретарь ИККИ Вильгельм Флорин настаивал на том, что обвиняемый

заслуживает снисхождения, ибо «подписал неправильный протокол в состоянии полного отчаяния,

равносильного невменяемому состоянию». Однако в конечном счете победила жесткая линия, которую

представлял Вальтер Ульбрихт: «Мориц не понимает, что в аппарате Абрамова были действительные враги, и они превратили этот аппарат во вражеское орудие. Надо ему разъяснить его ошибку в этом вопросе».

Фактически представитель КПГ продолжал настаивать на непогрешимости органов НКВД, которые нельзя

обманывать, но которые сами никогда не обманываются.

Оказавшись без поддержки эмигрантского руководства германской компартии, не имея никаких известий от

жены, Гримм впал в тяжелую депрессию. В приватных беседах он выражал сожаление, что не послушался

отца и отправился в СССР, говорил, что его единственная и последняя мечта — уехать в Голливуд и снять

там фильм

263

под названием «Таганка». Это было бы настоящее откровение и памятник всем тем, кто, как и сам немецкий

инженер, провел страшные месяцы и годы предварительного заключения в Таганской тюрьме.

Свою мечту Гримм так и не смог реализовать даже тогда, когда годы острой вражды сменил период

временного потепления советско-германских отношений, связанный с подписанием пакта о ненападении.

Поскольку он не был осужден, его не могли насильственно депортировать в Германию, как это произошло с

сотнями его репрессированных товарищей по партии. Немец догадывался, что и там, на родине, его не ждут

с распростертыми объятьями, хотя и не знал, что его имя включено в специальную «розыскную книгу»,

подготовленную гестапо накануне нападения на Советский Союз. В случае обнаружения его как «врага

рейха» следовало немедленно арестовать и доставить в Берлин.

Не знал Ганс Мориц-Гримм и того, что все его антисоветские разговоры фиксируются на Лубянке, которая

продолжала внимательно следить за главным инженером «Мосфильма», рассматривая его как временно

ускользнувшего из рук органов госбезопасности. В НКВД стекались рапорты о его визитах в германское

посольство с целью вернуть себе немецкое гражданство, которые, впрочем, завершились ничем. Третьему

рейху не нужны были коммунисты, даже с инженерным образованием. Сексоты доносили на Лубянку о