Нуль

Был у Сергея также замечательный перелет из Софии в Москву. Он возвращался из командировки и, войдя в раж, выпил в софийском аэропорту, ожидая самолета, две бутылки «плиски». После чего отключился, а проснулся дома в Москве, в своей кровати. Как он садился в самолет, как летел, приземлялся, проходил таможню и паспортный контроль, как забирал багаж и добирался до дома – Сергей не узнал никогда. О некоторых деталях этого путешествия можно догадаться, но вот ответить на вопрос: как мог человек в полной бессознанке пересечь границу Советского Союза и не застрять в пограничном ведомстве, не потерять ни паспорта, ни денег, ни багажа? – не дано никому.

Многим подвигам подобного рода, но меньшего масштаба я сам был свидетелем, о многом мне хвастливо рассказывал Сергей – в тот период жизни, когда он считал, что этим можно хвастаться, – но лучше послушать его собственные слова. На кассете «Альбенис» размышления о пьянстве занимают довольно много места.

||||||||||

«Алкоголизм – это болезнь. Причем смертельная. Но, может бьггь, это единственная из смертельных болезней, от которой человек может излечиться сам. Я знаю только одно лекарство: разум. Еще можно назвать его волей. По мне, эти слова – синонимы. Разум – это воля к жизни.

Отношение алкоголиков к своей болезни разное. Большинство вовсе не держат алкоголизм за болезнь и алкоголиками себя не разумеют. Этих людей можно считать безнадежными.

Олег Даль в минуты просветления называл алкоголизм элементарной распущенностью. И был по-своему прав.

Сенека творил: пьянство – не что иное, как добровольное сумасшествие. И тоже был прав.

Бертран Рассел именовал его временным самоубийством, Бен Джонсон – дикой анархией, Чосер – гнусной репутацией, а кто-то, чьего имени история не сохранила, – самоубийством в рассрочку.

Лорд Честерфилд определил пьянство как порок, который разрушает здоровье, вышибает разум и обесчеловечивает человека; порок вздорный, похотливый, бесстыдный, опасный и безумный.

Можно привести еще десятки дефиниций – человечество описывает алкоголизм всю свою историю, – но ни одна из них не даст дельного совета, как избавиться от тяги, которая, по выражению Камю, изгоняет человека и высвобождает зверя; как убить ту черную жабу, что ворочается в груди, душит, грызет легкие, сердце и печень и толкает на безумства, лишь бы рот получил новый глоток, а мозг – новую порцию забвения.

Кто-то – кажется, Кассио – воскликнул, что пьяница запускает в рот врага, который потом крадет его мозги.

Я постоянно воюю с этим врагом. Он сидит глубоко внутри, но красть мозг я ему больше не позволяю.

Хорошие помощники воли – воображение и память. Едва ли не каждую ночь, прежде чем заснуть – а процесс засыпания длится у меня очень долго, – я ощущаю легкое летаргическое подрагивание лежащей в беспамятстве черной жабы, и тогда я проявляю в памяти пьяные картины прошлого или включаю воображение.

Вот я тихонько встаю, бесшумно одеваюсь, выхожу из квартиры, спускаюсь на лифте и тенью крадусь к ближайшему коммерческому киоску, где особого разнообразия сухих продуктов нет, но спиртное, дорогое и дешевое, вкусное и отвратительное, родное и импортное, натуральное и подделку, можно приобрести всегда, днем и ночью. Я покупаю две бутылки водки, возвращаюсь в подъезд, поднимаюсь не на свой этаж, выхожу на общественный балкон, откупориваю первую бутылку и, притаившись в углу, делаю несколько глотков прямо из горлышка. Факельное шествие марширует по глотке. Это слова не мои, а американского журналиста Джона О’Салливана. Легчайший сивушный запах, который неистребим даже в лучших сортах водки, входит не в ноздри, а непосредственно в нёбо, впитывается обожженной слизистой, увлажняет глаза. Переведя дыхание, я делаю несколько глотков и смотрю на изменившийся, меняющийся, добреющий, теплеющий мир. Сейчас я постою немного на балконе, допью первую бутылку, а вторую тишайше пронесу в квартиру, потому что через несколько часов проснусь от дрожи, от укусов черной жабы в груди, с пересохшим ртом, в котором чужеродным телом будет лежать растрескавшийся язык, и тогда пригодится вторая бутылка, и я снова засну, а там уже утро, и с ним – новое, очень хочется надеяться, что новое понимание, как ПРОДОЛЖИТЬ и как жить дальше вообще. Стояние на балконе обрывается сном, и потом я сплю спокойно, а утром просыпаюсь нормальным человеком, без всяких мыслей о жабе и враге, крадущем мозг.

Или я вспоминаю… Бутылку коньяка, спрятанную за книгами на полке и перепрятанную женой, и я ищу, судорожно ищу эту бутылку по всей квартире, под кроватью, в кухонном шкафу, суечусь, в обувном комодике, на балконе, гневно размахиваю руками, в сливном бачке, за телевизором, злюсь, в гардеробе под висящими костюмами, за холодильником, ругаюсь, в ящике со старыми игрушками, на антресолях, сердце колотится, пот заливает глаза, перехватывает дыхание, сейчас упаду, сейчас повалюсь на пол и умру, сейчас конец, я в отчаянии открываю старый атташе-кейс, свой же собственный, стоящий на батарее, он пуст, он никому не нужен, я не заглядывал туда уже год, и спасение – там, там мое сокровище, там, там, там… Я вытаскиваю бутылку, и засыпаю, и снова сплю умиротворенным сном до утра, а жаба, отброшенная по оси времени, превращается в головастика и уплывает, трепыхаясь, на самое дно души…

Вспоминаю… Утренний бег по магазинам, палаткам, киоскам, а времена советские, до часа волка, одиннадцати часов, еще далеко, никто нигде не торгует спиртным, и смутно знакомые продавщицы наотрез отказываются продать водку из-под полы, и хорошо знакомый алкаш в хибаре под вывеской «Шиномонтаж» разводит руками, у него пусто, ничего не запасено, а официально можно найти только пиво в ларьке, там полуторачасовая очередь, надо выстоять, надо выстоять, надо выстоять, трижды умереть, но выстоять и утолить наконец – не жажду, но жар, бред, горячку, – не жажду, потому что жажды еще нет, я пью, чтобы пришла жажда, говорил Рабле; выстоять и умилостивить гнев гроздей – так кто-то когда-то обозвал абстинентный синдром, переиначив название романа Стейнбека, а потом, когда мутное пиво, налитое в пустую призму молочного пакета (кружек-то нет, откуда кружки в советском пивном ларьке?), перельется в желудок, можно дождаться открытия магазина и, поняв, что водку не завезли, снова пуститься в бег по магазинам и, ничего не найдя и не имея сил выстоять еще одну очередь, теперь уже двухчасовую, в том единственном магазине на всю округу, в котором водка все же есть, примчаться в знакомую подпольную квартиру – не потому подпольную, что она под полом, а потому, что там по ночам из-под полы торгуют водкой, такие квартиры в советские времена были в каждом микрорайоне, и алкаши их знали, и знание это передавали только проверенным питухам – и вопреки правилам купить там водку не ночью, а днем, и не водку даже, а то, что есть в наличии, например портвейн «Кавказ», или «Имбирную», или какую-нибудь «Калгановую особую», тридцать семь градусов, невыносимый нефтяной запах, отрава, дрянь, которая вышибает не только мозги, но и мозжечок, и тяжелой черной грязью оседает в печени и ты потом много дней чувствуешь этот осадок, и кал у тебя черный, а моча цвета кваса, но главное, что вожделенное питье в руках, и вот оно уже во рту, в горле, в желудке, дальше беспамятство, но оно переходит в бесшумный сон, и наутро опять встаешь здоровым человеком, все алкогольные химеры, сильфы, горгульи, спектры и огры остались в ночи – в тех минутах между бодрствованием и сном, когда человек наиболее беззащитен».

||||||||||

Я никогда не стремился к беспощадной борьбе с ограми и жабами, да и к пьянству отношусь весело, поэтому пафос Сергея и его своеобразное самобичевание мне смешны. Можно набрать немало других цитат о питии, и мне милее всех высказывание Екклесиаста: «Нет лучшего для человека под солнцем, как есть, пить и веселиться».

Когда я ушел от Сергея в тот пятничный вечер, веселиться было не с чего, но выпить хотелось.

И я поступил в соответствии с воображаемой картиной, которую обрисовал Сергей в своем магнитофонном дневнике, – для данной ситуации неважно, что о существовании самого этого дневника я узнал много позже.

Выйдя из подъезда, я направился к ближайшему коммерческому киоску, где немедленно купил большую бутылку финской клюквенной водки и коробочку голландского паштета. Можно было бы, конечно, доехать до дома и откупорить бутылку там. А можно было этого и не делать.

Штука в том, что когда я приезжаю в Москву, то живу в своей старой однокомнатной квартире на улице Василисы Кожиной. Моя нынешняя жена очень редко сопровождает меня в этих поездках – как коренная ленинградка, она Москвы не выносит. Я уже говорил, что это третья жена. Первая, моя главная и несчастная любовь, умерла от рака, со второй мы развелись, и сейчас она, чудом выйдя замуж за бельгийского бизнесмена, благоденствует в Брюсселе.

Между прочим, я по сей день иной «заграницы», чем некоторые бывшие республики Советского Союза, не знаю. И то – ни в Грузии, ни в Армении, ни на Украине, во всех благословенных ранее для меня местах, я после развала Союза не был.

Когда я переехал в Петербург, многие мои приятельские связи в Москве оборвались. Трое самых близких друзей уехали и живут сейчас в трех разных городах одного государства – Израиля. Из родственников в столице осталась одна мама, но ведь не будешь пить водку с собственной матерью, женщиной строгих правил и преклонных годов. То есть для кого-нибудь, возможно, в этом проблемы нет, а у меня есть. Не так воспитан-с.