Нуль

– Ну ты даешь! – восхитился Сергей, причем я не понял – издевательски или нет. – Никогда бы не подумал, что ты так хорошо помнишь «Гамбургский счет» Шкловского. Это прямо оттуда: «Ирония – дешевый способ быть умным».

– И замечательно! Во всяком случае, мы с Виктором Борисовичем мыслим одинаково. Заметь, мыслим, а не надергиваем из прочитанного. Но даже если мои мысли заимствованы, главное, что они заимствованы у мудрых людей, а не у дураков. Хуже всего – подражать дуракам. Вот поэтому я тебе и не подражаю.

Сергей пропустил открытое оскорбление мимо ушей.

– Ну ты и скачешь! – воскликнул он. – Это уже из Фланнери О’Коннор. Есть у нее такое произведение, «Праздник в Партридже», там она пишет о том же. Только у нее сильнее: «Одно из основных прав человека – это право не подражать дуракам».

– Боже мой… – застонал я. Мне казалось, что я стою у сточной канавы слов и от миазмов меня вот-вот вырвет. – Это ужасно, когда один дурак рассуждает о других дураках. Правильно кто-то сказал, что дураков на свете больше, чем людей.

– Не «кто-то», а Бальтазар Шупп, знать надо, – наставительно произнес Сергей. Слово «дурак» на свой счет он категорически не принимал.

– Слушай, – взмолился я, – а ты не можешь научиться забывать? Попробуй, а? Просыпаешься как-нибудь утром, а в голове – пусто, ни одной цитаты. Ты только представь, как это здорово! Будешь читать книги как бы заново, будешь снова запоминать слова и образы, копить запас высказываний. А для окружающих годика на два, глядишь, передышка. Нет, честное слово! Нельзя так много помнить. Повредишься рассудком. Душевное здоровье – оно не от силы памяти идет, а как раз от слабости.

– Добровольной амнезии не бывает, – очень серьезно сказал Сергей. – Исключено. Мозг не так устроен. А ты, между прочим, опять цитату выдал. Из «Хвалы забывчивости» Брехта. Евгений Бертхольдович так и сказал: «Силу человеку придает слабость его памяти».

– Погоди, почему Евгений? Брехта же Бертольт звали.

– По рождению его имя – Ойген, то есть Евгений. Евгений Бертхольд Фридрих. И папу его звали Бертхольд. А потом он и сам себя Бертольтом назвал.

– Знаешь, ты не дурак, извини меня, – сказал я, собираясь уходить. От этого разговора меня уже давно трясло. – Ты просто сумасшедший. Самый настоящий клинический сумасшедший. А в дурдом тебя не берут по двум причинам. Во-первых, ты тихий, а во-вторых, всем известно, что полностью нормальных людей не существует, просто как-то привыкли верить, что они должны быть.

– И это цитата, – завороженно прошептал Сергей. – Джон Уиндем. «Поиски наугад». Ему тоже казалось, что «людей совсем нормальных нет, есть лишь распространенное убеждение, что они должны быть».

– А знаешь, что хуже всего? – сказал я, уже одевшись и берясь за ручку двери. – Хуже всего то, что ты очень плохо воспитан. Ни один индивид, обученный человечности, не стал бы так лажать своего друга. Тьфу, противно даже. Только тебя переучивать поздно. Старый уже. Так невежей и помрешь. И даже перед смертью не сознаешься, что невежа.

– Конечно, не сознаюсь, – согласился Сергей. – Я сознаюсь только в том, что это сказал не ты, а Петроний в «Сатириконе»: «Хуже всего то, что кто смолоду плохо обучен, тот до старости в том не сознается».

– После сегодняшнего разговора я словно говна наелся, – бросил я, выбегая на площадку. – Теперь целый день буду отплевываться.

– Только плюй назад, а не вперед, – посоветовал мне Сергей вдогонку. – Если вперед – толку не будет.

– Почему это? – Я даже остановился.

– «Существует порода людей, вечно опережающих собственные экскременты». Это не я сказал, а Рене Шар в «Листках Гипноса».

Я действительно плюнул – не вперед и не назад а пол, – плюнул смачно, с отхаркиванием, потом ввалися в подошедший лифт и уплыл вниз, проклиная все на свете – идиотов-редакторов, самовлюбленных друзей, Москву, зараженную цинизмом (я правильно сделал что уехал отсюда), и даже самое литературу, которая сущесгвует так давно и так расплылась, отъевшись на человеческих мыслях, что уж вовсе не осталось места для свободного слова.

Я даже в сердцах поклялся, что ноги моей больше не будет в доме Сергея, но, конечно же, это была клятва всуе, обиды моей хватило недели на две, и вскоре мы опять встретились как ни в чем не бывало.

Между прочим, с Сергеевой манерой перебирать литературные вороха меня окончательно примирил один фрагмент на кассете «Альбенис».

Я не имею ни малейшего представления, как составлялись эти звуковые записи – в течение какого срока, по какому плану, в связи с чем. Есть ли это хаотичные движения души или на магнитофонную пленку занесено будущее бессюжетное произведение, какая-нибудь новая «Золотая роза», уже замысловато сложенная и ждущая заранее намеченного часа и той строгой команды, по которой разноцветные звуки слетятся из стеклянного воздуха и усядутся на бумаге черными воробышками букв? Во всяком случае, даже зная Сергея, угадать, когда, в каком месяце, в каком году, в какой период жизни надиктован тот или иной кусок, – невозможно.

Вот эта запись.

||||||||||

«Мировая литература приводит меня в трепет хотя бы потому, что в ней таится бесконечное множество великих мыслей и точнейших наблюдений. На мой взгляд, богатство прозы, созданной за шесть тысячелетий существования письменности, – не в разнообразии сюжетов, число которых как раз конечно, а именно в гениальных фразах, любая из коих может повернуть человеческую жизнь, если только попадется нужному человеку под нужное настроение в нужное время. Увы, вот это сочетание нужностей – слова, личности, настроения и времени – как раз обычно и недостижимо.

Возьму на себя смелость сказать, что сумма мудрых мыслей, накопленных литературой, могла бы повернуть в лучшую сторону и жизнь всей цивилизации, если бы только цивилизация заставила себя эти мысли извлечь и прочитать. Однако с чтением у цивилизации пока еще дело обстоит неважно. Писать и печатать книги она научилась давно, а вот читает с большим трудом. Это обнаружил не я один. Курт Воннегут, например, тоже. Он как-то заметил:

«Главная беда печатного дела заключается, разумеется, в том, что это элитарный вид искусства.

В большинстве своем люди не очень хорошо умеют читать».

У Макса Фриша в романе «Назову себя Гантенбайн» есть довольно беспощадное высказывание. «Мне кажется, – пишет Фриш, – что всякая книга, коль скоро она не посвящена предотвращению войны, созданию лучшего общества и так далее, бессмысленна, праздна, безответственна, скучна, не заслуживает того, чтобы ее читали, неуместна».

Трудно сказать, что писатель имел в виду под оборотом «и так далее», но в целом фраза очень категорична и сводит литературу к крестовому походу, а это очень уж попахивает марксистско-ленинскими принципами, хотя Маркс и Ленин – не Филипп Кривой и Фридрих Рыжебородый, Фриш – не коммунист и крестовый поход в данном случае обозначает борьбу за гуманизм.