Нью-Йорк
Шрифт:
В конце того лета, когда вспыхнул Призывной бунт и Теодор решил покинуть Нью-Йорк ради полей сражений, осуществить последнее можно было лишь одним способом. И этим занимался Мэтью Брэди [45] . У Брэди был государственный подряд. Он организовывал выезд и даже предоставлял специальный экипаж, преображенный в передвижную темную комнату. И вот в ноябре 1863 года Теодор и еще несколько фотографов оказались в Пенсильвании близ Геттисберга, где только что соорудили новое кладбище для героев, павших в великой битве, которая состоялась всего несколькими месяцами раньше.
45
Один
В ее значении к тому времени мало кто сомневался. К июлю месяцу обе стороны уже устали от войны, но Конфедерация еще наступала. Генералу Гранту так и не удалось взять мощные укрепления конфедератов в Виксберге, штат Миссисипи. Отважный генерал Ли и Джексон Каменная Стена атаковали вдвое большие силы Союза на реке Потомак, и хотя Джексон скончался, Ли со своей армией прошел через Мэриленд в Пенсильванию, угрожая как Балтимору, так и столице.
Но четвертого июля Союз одержал двойную победу. Виксберг наконец пал к ногам Гранта, а войско Ли, проявившее беспримерную отвагу, было разбито и отогнано к Геттисбергу.
Инициативу перехватил Север. Юг был открыт для широкого наступления.
Не то чтобы война была выиграна. Ни в коем случае. Восстание в Нью-Йорке явилось, в конце концов, лишь крайним выражением уже повсеместного недовольства Союза войной. Воля Севера могла быть сломлена. Юг еще мог его одолеть. Это отлично понимало правительство в Вашингтоне.
Тем более важным стало посвящение павшим нового кладбища. Организовали церемонию. Крупное событие для прессы. Звучная речь.
Произнести последнюю доверили президенту Гарварда, величайшему оратору тех дней, и только потом – вероятно, из соображений этикета – пригласили самого Линкольна. Теодор вспомнил, что да, он и другие фотографы не были уверены, что Линкольн вообще прибудет.
– Но он появился, – рассказывал Теодор теперь журналисту. – Собралась, знаете ли, огромная толпа: губернаторы, местные и все остальные. Наверное, тысяч пятнадцать. Линкольн, если не путаю, приехал с госсекретарем и Чейзом, секретарем казначейства. Сел со всеми и просто тихо сидел в своем неизменном цилиндре, так что нам его почти не было видно. Я наблюдал его в Куперовском институте, когда он еще был гладко выбрит, но с бородой увидел впервые. Так или иначе, играла музыка и проповедь произнесли, насколько я помню. А потом взял слово президент Гарварда. Ну и это была та еще речь, доложу я вам. Он выступил с размахом, проговорил два с половиной часа, а когда наконец закруглился, аплодисменты были громовыми. После этого пели псалмы. Затем встал Линкольн, и мы хорошенько его рассмотрели. Нам было ясно, что его речь не затянется, благо большая уже прозвучала, и наш брат фотограф приготовился действовать быстро. Но смею предположить, что вам известно, как это делается.
В годы Гражданской войны фотосъемка была трудным делом. Снимки получали в трехмерном режиме: в двойную камеру одновременно помещали две пластины, по одной слева и справа. Стеклянные пластины приходилось быстро очистить, покрыть коллодием и после, все еще влажные, погрузить в нитрат серебра, а уж потом – в камеру. Время выдержки могло составлять всего несколько секунд, но пластины нужно было бегом отнести в передвижную темную комнату. Помимо того что люди могли пошевелиться во время выдержки, весь процесс был настолько громоздким, что съемка на поле боя становилась почти невозможной.
– Я, будь оно проклято, схватился за свои влажные пластины, едва услышал первые слова его речи «Восемьдесят семь лет тому назад…». И управился вперед остальных, вставил пластины в камеру и был готов снимать, когда он произносил: «…и что правительство народа, управляемое народом и для народа, никогда не исчезнет с лица земли». Я еще ловил его в кадр, как он замолчал. И наступила тишина. Затем
он посмотрел на кого-то из устроителей и что-то сказал. Как будто извинился – у него был обескураженный вид. А потом он сел. Все так удивились, что даже не сподобились толком похлопать. «Что это было?» – спросил меня сосед, все еще совавший пластины в камеру. «Бог весть», – ответил я. «Господи Исусе, – сказал он, – вот это скорость!» Сейчас, конечно, эта речь сделалась знаменитой, но тамошней публике, поверьте, это и в голову не пришло бы.– Значит, у вас нет фотографии с Геттисбергского выступления? – спросил Хорас Слим.
– Нет, черт возьми! Ни у кого, насколько я знаю. Вы видели хоть раз фотографии с того знаменательного дня?
– Хорошая история, – сказал журналист.
– Позвольте показать вам Запад, – предложил Теодор.
Возможность была превосходная. Правительственный заказ – фотографировать на Диком Западе и соблазнять снимками потенциальных переселенцев. Он поработал на славу. Роскошные панорамы, дружелюбные индейцы. Государственные мужи пришли в восторг. Внимание Фрэнка Мастера привлек очаровательный снимок, на котором была маленькая девочка-индианка, и он щедро заплатил Теодору за экземпляр.
Но журналист утомился. Теодор заметил это и быстро отвел его в самый большой зал.
– А здесь, – произнес он бодро, – находятся снимки, которые мне не велели показывать.
Это были фотографии Гражданской войны.
Никто уже не хотел вспоминать о Гражданской войне. Пока она длилась, все было наоборот. Когда суровый шотландец Александр Гарднер представил свой снимок «Дом снайпера-повстанца», тот сделал его знаменитым. Но через год после окончания войны его коллекция, мировая классика, не продалась.
Еще был сам Брэди. Многие полагали, что он-то и запечатлел всю Гражданскую войну. В конце концов, его имя стояло на многочисленных снимках, полученных нанятыми им фотографами, – обстоятельство, порой вызывавшее у них негодование. Но справедливость требовала признать, что Брэди был пионером в этой области. В начале войны, когда конфедераты разгромили Союз при Булл-Ране, Брэди находился на поле боя и чудом избежал гибели.
Брэди не был виноват в том, что у него ухудшилось зрение и он не смог в дальнейшем фотографировать сам. Но это он отобрал молодых энтузиастов, он оснастил их и обеспечил передвижными лабораториями – и все оплатил из собственного кармана. И что же он получил за это после войны? Финансовый крах.
– Люди не хотят, чтобы им напоминали об этих ужасах, – сказал Теодор. – Как только закончилась война, они предпочли все забыть.
Он слышал, что на Юге поражение восприняли настолько болезненно, что многие фотографы даже уничтожили плоды своих трудов.
– Зачем же вы в таком случае показываете эти работы? – спросил Хорас Слим.
– По той же, осмелюсь сказать, причине, по которой вы пишете, – ответил Теодор. – Долг журналиста и фотографа – запечатлевать события: говорить правду и не давать людям забыть.
– Вы имеете в виду ужасы войны – убийства?
– Не совсем. Это, разумеется, важно, мистер Слим, но их уже осветили другие.
– Например, Брэди.
– Именно так. В шестьдесят втором, когда завязались самые страшные бои и генерал Грант вошел в Теннесси, Брэди приставил к нему фотографов. Они засняли резню при Шайло. Ребята Брэди находились в Виргинии тем летом, когда Джексон Каменная Стена и генерал Ли спасли от разрушения Ричмонд. Они были в Кентукки, когда конфедераты нанесли ответный удар, и в Мэриленде, который пал, когда Ли повернул обратно на Антиетам. Вы помните грандиозную выставку, которую Брэди устроил после Антиетама и показал миру, как выглядело поле боя после той страшной бойни? Меня удивило, сэр, что эти фотографии не положили конец войне. – Теодор покачал головой. – Фотографы Брэди были и возле Геттисберга следующим летом, но меня там не было: я встал в их ряды лишь парой месяцев позднее. Поэтому моя задача была, наверное, иной. Так или иначе, вот мой труд. – Он указал на стены, увешанные фотографиями.