О смысле жизни

Нельзя отказать Л. Андрееву въ сил сарказма и въ ядовитости этой концепціи, этого своеобразнаго геductio ad absurdum взгляда господъ объективистовъ: вы убждаете меня, господа, что міръ цлесообразенъ, что жизнь объективно осмысленна, а я докажу вамъ, что и тюрьма есть верхъ осмысленности и цлесообразія… Эта концепція приводитъ мн на память одну изъ картинъ талантливаго М. Добужинскаго; картина называется «Дьяволъ», но могла бы быть названа и «Смыслъ жизни». На ней изображена громадная тюремная камера съ высокими и узкими окнами съ желзной ршеткой; на далекомъ неб ярко горятъ звзды. Посредин камеры стоитъ колоссальный паукъ, грузно опустивъ свое мохнатое тло на десять суставчатыхъ лапъ; у него человческое лицо, закрытое маской, изъ-за которой свтятся только узкіе прорзы огненныхъ глазъ; вокругъ головы? сіяніе. А внизу, на каменномъ полу, между широко раздвинутыми липкими лапами паука, въ покорномъ оцпенніи движется безконечнымъ кольцомъ толпа людей… Это? міръ, это? жизнь, это? смыслъ жизни… И одинъ изъ этой толпы, авторъ «Записокъ», двигаясь между лапами паука, проповдуетъ въ то же время окружающимъ о великой цлесообразности этой тюрьмы…

Нтъ необходимости слдить за тмъ, какъ доказываетъ свои мысли авторъ «Записокъ»; да впрочемъ онъ ихъ не доказываетъ, какъ не доказываютъ ихъ и вс объективисты: это? область вры, гд доказательства излишни и невозможны. «Цлесообразность тюрьмы», это? его вра; безъ этой вры ему нечмъ было бы жить; эта вра спасаетъ его отъ ужаса безцльности и ужаса безнадежности. Вдь именно этотъ ужасъ томилъ его душу. «Велика Твоя Голгоа, Іисусъ,? говоритъ авторъ „Записокъ“, обращаясь къ распятію,? но слишкомъ почтенна и радостна она, и нтъ въ ней одного маленькаго, но очень характернаго штришка: ужаса безцльности!» Этотъ ужасъ преодолвается врой въ высшую цлесообразность; безсмысленно двигаясь по кругу своей тюрьмы между чудовищными лапами паука, человкъ тшитъ себя врой въ объективную осмысленность жизни. «Я перевернулъ міръ!? восклицаетъ авторъ „Записокъ“.? Моей душ я придалъ ту форму, какую пожелала моя мысль; въ пустын, работая одинъ, изнемогая отъ усталости, я воздвигъ стройное зданіе, въ которомъ живу нын радостно и покойно, какъ царь. Разрушьте его,? и завтра же я начну новое и, обливаясь кровавымъ потомъ, построю его! Ибо я долженъ жить».

Онъ хочетъ жить; потому-то и цпляется онъ такъ за свою теорію, когда ее нарушаетъ жизнь. Все гармонично, все цлесообразно; но воть приходитъ къ нему, старику, выпущенному изъ тюрьмы, его бывшая невста, тоже уже старуха; начинается сцена любви, ревности, страсти между стариками… Это до такой степени нелпо, что никакая теорія объективной цлесообразности не выдержитъ такого испытанія… «Подъ ногами моими раскрылась бездна,? пишетъ авторъ Записокъ,? все шаталось, все падало, все становилось безсмыслицей»… Но человческая вра живуча, и черезъ немного времени авторъ «Записокъ» снова возвращаетъ своему поколебленному міросозерцанію «всю его былую стройность и желзную непреодолимую крпость». Все цлесообразно, все осмысленно,? но вотъ кончаетъ въ тюрьм самоубійствомъ его товарищъ по заключенію, художникъ, и снова хаосъ торжествуетъ надъ цлесообразностью: зачмъ лгать, зачмъ строить, обливаясь потомъ, тяжелое зданіе теоріи объективной цлесообразности, разъ можно такъ легко побдить стны и замокъ, правду и ложь, случайныя радости и безсмысленныя страданія? Но и на это авторъ «Записокъ» находитъ отвтъ: «Мой дорогой юноша,? мысленно обращается онъ къ самоубійц,? мой очаровательный глупецъ, мой восхитительный безумецъ, кто сказалъ вамъ, что наша тюрьма кончается здсь, что изъ одной тюрьмы вы не попали въ другую, откуда ужъ едва ли придется вамъ бжать?»… И даже загробный міръ онъ склоненъ представлять себ въ вид величественной тюрьмы, гд есть и г. главный начальникъ тюрьмы, и прекрасные тюремщики съ блыми крыльями за спиной… Вдь надъ всмъ равно царствуетъ общій великій законъ? «священная формула желзной ршетки»,? великое начало причинности и объективной цлесообразности… Одно только огорчаетъ немного автора «Записокъ»,? то, что онъ не могъ узнать имени строителя тюрьмы: «Такъ неблагодарна память у лучшихъ людей! Впрочемъ,? утшаеть онъ себя и насъ,? анонимность въ строеніи нашей тюрьмы нисколько не мшаетъ ея солидности и не уменьшаетъ нашей благодарности къ неизвстному творцу»… Эта парянская стрла? быть можетъ одна изъ самыхъ удачныхъ во всемъ разсказ Л. Андреева…

Итакъ? сомнній нтъ? съ Сергемъ Николаевичемъ Л. Андреевъ разошелся окончательно; въ «Моихъ Запискахъ» онъ свелъ послдніе счеты со своей былой мимолетной врой въ объективную цлесообразность жизни. Но мы снова спрашиваемъ: уйдя отъ Сергя Николаевича, пришелъ ли Л. Андреевъ къ Марус? Вопросъ этотъ остается пока открытымъ, хотя, повидимому, наиболе близкимъ къ истин былъ бы утвердительный отвтъ. Въ «Тьм» Л. Андреева мы какъ-разъ имемъ противопоставленіе двухъ тхъ же самыхъ воззрній? «привтъ теб, мой далекій, мой неизвстный другъ» и «привтъ теб, мой милый, мой страдающій братъ»; любовь къ дальнему и любовь къ ближнему? вотъ, коротко говоря, тема этого разсказа. Здсь любовь къ ближнему доходитъ до своего крайняго предла, до абсурда, до сознательнаго отреченія отъ свта во имя страдающаго брата, осужденнаго жить во тьм? «ибо стыдно зрячимъ смотрть на слпыхъ отъ рожденія… Если нтъ рая для всхъ, то и для меня его не надо? это уже не рай…а просто-напросто свинство»… Какъ далеко это отъ міровоззрнія Сергя Николаевича и насколько это ближе къ мыслямъ Ивана Карамазова! Вдь это тоже своеобразное возвращеніе Господу Богу билета на право входа во всемірную гармонію… Не останавливаемся подробне на этомъ разсказ, такъ какъ въ немъ Л. Андреевъ слишкомъ перегибаетъ лукъ въ другую сторону и толкуетъ любовь къ ближнему, цль въ настоящемъ и человка-самоцль слишкомъ узко, слишкомъ мелко; здсь онъ, двигаясь прочь отъ Сергя Николаевича, съ разбга проходитъ мимо Маруси и изъ «сверхъ-человчнаго» становится уже «слишкомъ человчнымъ», настолько «человчнымъ», что почти переходитъ въ область пародіи надъ тмъ взглядомъ, который онъ проводитъ въ этомъ разсказ [8] . Онъ, конечно, не остановился на такой точк зрнія; но къ чему онъ еше прійдетъ? это вопросъ, который пока остается открытымъ и на который можно отвчать только предположительно и съ условными оговорками. Наиболе опредленнымъ отвтомъ были пока его «Жизнь Человка» и «Мои Записки», съ категорическимъ признаніемъ отсутствія объективнаго смысла человческой жизни. Но субъективный смыслъ этой жизни? Л. Андреевъ все не ршается твердо стать на этой откровенно-имманентной точк зрнія, хотя и возвращается къ ней постоянно. Въ драм «Къ звздамъ» эту андреевскую трагедію переживаетъ Петя, находящій въ конц концовъ твердую точку опоры именно въ признаніи смысла жизни въ ней самой. Сначала онъ ищетъ смысла объективнаго: «зачмъ все это?? спрашиваетъ онъ:? зачмъ, когда все это умретъ, и вы, и я, и горы. Зачмъ?»… На этой почв у него развивается нервная горячка и, перенеся ее, онъ иначе смотритъ на все окружающее; онъ не ищетъ уже объективнаго смысла жизни, онъ принимаетъ ея субъективный смыслъ. «Мн теперь такъ хочется жить,? говоритъ онъ:? отчего это? Вдь я попрежнему не понимаю, зачмъ жизнь, зачмъ старость и смерть? а мн все равно»… Не такой ли же переломъ происходитъ теперь въ Л. Андреев? Возможно, что да; и мы остановимся въ заключеніе на тхъ мотивахъ его произведеній, которые ясне всего показываютъ, что въ творчеств Л. Андреева идетъ борьба между Жизнью и Смертью, и что очень часто, несмотря ни на что, это «преніе Живота со Смертью» оканчивается побдой жизненнаго начала.

8

Л. Андреевъ, вроятно, и не подозрваетъ, насколько близко онъ подошелъ въ разсказ «Тьма» (а отчасти и въ «Цар Голод») къ взглядамъ такъ называемой «махаевщины», требующей во имя равенства низведенія всего и всхъ до одного общаго уровня.

XI

Мы уже видли, какое значеніе играетъ Смерть въ творчеств Л. Андреева; мы знаемъ, что она для него обезсмысливаетъ жизнь: «Зачмъ все это? зачмъ, когда все это умретъ, и вы, и я, и горы? Зачмъ?…» Въ этомъ отношеніи? и это уже отмчено выше? Л. Андреевъ представляетъ собою полную противоположность . Сологубу: оба они вскрываютъ безсмысленность человческой жизни, но въ то время какъ для . Сологуба смерть является желаннымъ избавленіемъ отъ «діаволова водевиля», отъ дебелой и безобразной бабищи жизни, для Л. Андреева смерть есть послдняя нелпость, длающая жизнь той безсмыслицей, какою она является на дл. Для Л. Андреева смерть есть тотъ фактъ, который заставляетъ его признать нашу жизнь несчастной, жалкой, нелпой; смерть? объ этомъ была уже рчь? является «органнымъ пунктомъ» всего творчества Л. Андреева. Нелпость смерти за-слоняетъ въ гла-захъ Л. Андреева нелпость какой бы то ни было жизни; и кто бы ни умиралъ? гордый ли Человкъ («Жизнь Человка»), тюлень ли въ клтк зоологическаго сада («Проклятіе звря»), или страстный винтеръ при объявленіи большого шлема въ безкозыряхъ («Большой шлемъ»)? смерть всегда нелпа и ужасна; да и ужасъ самой жизни заключается прежде всего въ томъ, что проклятіе смерти стоитъ надъ каждой ея минутой. Мотивы ужаса жизни самой по себ, столь рзкіе у . Сологуба, встрчаются и у Л. Андреева? достаточно вспомнить разсмотрнный выше разсказъ «Проклятіе звря» и незатронутый нами разсказъ «Іуда Искаріотъ и другіе», одинъ изъ лучшихъ разсказовъ Л. Андреева; но не эти мотивы характеризуютъ его творчество. И если . Сологубъ въ ужас стоитъ передъ дебелой и безобразной бабищей Жизнью, то Л. Андреевъ съ еще большимъ ужасомъ останавливается передъ обезсмысливающей жизнь Смертью.

Не всякій человкъ? или, врне, изъ тысячъ одинъ? можетъ взглянуть Смерти прямо въ глаза. Блаженъ, кто вруетъ? тотъ, по крайней мр, можетъ утшиться надеждою на область трансцендентнаго, отложить до своего перехода въ эту область свои поиски объективнаго смысла жизни; «тамъ видно будетъ!»? какъ говоритъ одна чеховская старушонка. И этотъ взглядъ Смерти часто является толчкомъ, принуждающимъ человка судорожно ухватиться за вру, чтобы найти смыслъ жизни. Типичнйшій примръ этого мы имемъ передъ собою въ одномъ изъ величайшихъ произведеній русской литературы? въ «Исповди» Льва Толстого. Окруженный житейскимъ благополучіемъ, во всеоружіи таланта, славы, здоровья, счастья, богатства? Левъ Толстой вдругъ затосковалъ, точно въ глаза ему взглянулъ андреевскій Елеазаръ. Въ чемъ смыслъ жизни, если существуетъ смерть?? этотъ вопросъ неотвязно сталъ передъ его сознаніемъ. Я не буду приводить эти геніальныя страницы «Исповди», гд Толстой разсказываетъ о своихъ душевныхъ мученіяхъ, о смертельной тоск, даже о стремленіи къ самоубійству; лучше напомню параллельное мсто изъ «Елеазара», разсказывающее о томъ, что длалось съ людьми, взглянувшими въ глаза Елеазара-Смерти. «Не переставало свтить солнце, когда онъ смотрлъ, не переставалъ звучать фонтанъ, и такимъ же безоблачно синимъ оставалось родное небо, но человкъ, подпавшій подъ его загадочный взоръ, уже не чувствовалъ солнца, уже не слышалъ фонтана и не узнавалъ родного неба. Иногда человкъ плакалъ горько; иногда въ отчаяніи рвалъ волосы на голов и безумно звалъ другихъ людей на помощь? но чаще случалось такъ, что равнодушно и спокойно онъ начиналъ умирать, и умиралъ долгими годами, умиралъ на глазахъ у всхъ, умиралъ безцвтный, вялый и скучный, какъ дерево, молчаливо засыхающее на каменистой почв. И первые, т, кто кричалъ и безумствовалъ, иногда возвращались къ жизни, а вторые? никогда»… Левъ Толстой кричалъ и безумствовалъ? и вернулся къ жизни; онъ ухватился за вру и нашелъ въ ней спасеніе отъ смерти и отъ безсмыслицы жизни. Но вдь вра не длается по заказу; и какъ быть тому человку, который даже подъ взглядомъ Елеазара не можетъ отказаться отъ своей имманентной точки зрнія? Л. Андреевъ говоритъ, что такіе люди чаще всего умирали долгими годами, умирали безцвтные, молчаливые, вялые, скучные… Да, есть и такіе: вспомнимъ прелестную сказочку Салтыкова о премудромъ пискар, который всю жизнь, сто лтъ, дрожалъ въ своей нор, какъ бы его щука не слопала… Разница лишь въ томъ, что пискарь премудрый былъ типичный мщанинъ и дрожалъ въ своей нор передъ лицомъ жизни, а люди эти всю жизнь дрожатъ передъ лицомъ смерти. Типичнйшимъ примромъ такого рода людей мн представляется одинъ французскій мыслитель, переведенный въ отрывкахъ на русскій языкъ тмъ же Ль-вомъ Толстымъ: это? Henri Amiel, оставившій посл своей смерти своеобразнйшій и цннйшій document humain, свой дневникъ за тридцать лтъ. Я не имю возможности подробно остановиться на этомъ единственномъ въ своемъ род произведеніи, составляющемъ десятокъ громадныхъ томовъ, изъ которыхъ опубликована только незначительная часть («Fragments d'un journal intime»); но нсколько словъ о немъ будутъ не излишни, такъ какъ они прямо касаются разбираемаго нами вопроса. Аміель былъ именно тмъ человкомъ, который молчаливо умиралъ въ теченіе всей своей долгой жизни, умиралъ вяло, скучно, безцвтно, занося каждую свою мысль и ощущеніе на страницы своего дневника. Что это за потрясающая книга! Вы видите передъ собой человка, взглянувшаго еще въ молодости прямо въ глаза Елеазара-Смерти; взглянувъ, онъ не кричалъ, не безумствовалъ, а медленно и безропотно умиралъ изо дня въ день въ теченіе всхъ остальныхъ тридцати-пяти лтъ своей жизни, умиралъ тоскливо и одиноко…«…Даже наши самые интимные друзья не знаютъ нашихъ бесдъ съ Царемъ Ужаса. Есть мысли, которыхъ нельзя поврить другому; есть печали, которыя не раздляются. Нужно даже изъ великодушія скрывать ихъ. Мечтаешь одинъ, страдаешь одинъ, умираешь одинъ, одинъ занимаешь и домъ изъ шести досокъ»,? пишетъ онъ въ своемъ дневник. Вра? Но за нее онъ не могъ ухватиться. Любопытны слдующія его слова: «равнодушная природа? Сатанинская сила? Или добрый, праведный Богъ?? три точки зрнія. Вторая (т.-е. та, что вся міровая исторія есть „діаволовъ водевиль“? И.-Р.) неправдоподобна и ужасна…..Одна третья точка зрнія можетъ дать радость. Но допустима ли она? Есть ли особый Промыселъ Божій, руководящій всми обстоятельствами нашей жизни и, слдовательно, посылающій намъ наши несчастія въ воспитательныхъ цляхъ? Эта героическая вра трудно совмстима съ ныншнимъ знаніемъ законовъ природы. Трудно…» Послднее, конечно, неврно, такъ какъ законы природы и религіозная вра находятся въ двухъ неперескающихся плоскостяхъ и вполн совмстимы логически; но что же длать, если эта религіозная плоскость находится вн предловъ моей или вашей досягаемости, какъ это было и съ Амеліемъ? Неужели же только и остается умирать изо дня въ день подобно ему, всю жизнь дрожать въ своей нор отъ страха смерти? Неужели же, взглянувъ въ глаза Елеазара-Смерти, мы можемъ только или схватиться за вру, или впасть въ ироцессъ хроническаго умиранія?

Нтъ, есть и третій выходъ, открывающійся на той же почв имманентнаго субъективизма, на которой мы стояли все время выше; выходъ этотъ заключается въ отрицаніи объективнаго и въ признаніи субъективнаго смысла жизни, въ признаніи самодовлющей цнностью широты, полноты и интенсивности человческихъ переживаній. «Жизнь для жизни намъ дана». И, смотря въ глаза Елеазара-Смерти, мы по-вторяемъ слова Пети («Къ звздамъ»), почувствовавшаго цну жизни самой по себ: «…я попрежнему не понимаю, зачмъ жизнь, зачмъ старость и смерть?? а мн все равно»… Смерть неотвратима? и въ этомъ счастье человчества, какъ мы еще увидимъ, говоря о Л. Шестов; вс мы умремъ? но именно потому жизнь наша и иметъ такую большую субъективную цнность. Очень часто не страхъ смерти, а жалостъ жизни является у человка, взглянувшаго въ глаза смерти; стоитъ вспомнить разсказъ Л. Андреева «Жили-были» и центральную сцену этого разсказа.- Не плачь. Ну, чего плакать?! Боишься умирать? (спрашиваетъ умирающій купецъ Лаврентій Петровичъ своего сосда по койк, тоже умираюшаго отца діакона).

О. діаконъ порывисто сдернулъ одяло съ головы и жалобно вскрикнулъ:

— Ахъ, отецъ!

— Ну, что? Боишься?

— Нтъ, отецъ, не боюсь,? тмъ же жалобно поющимъ голосомъ отвтилъ діаконъ и энергично покачалъ головой.? Нтъ, не боюсь,? повторилъ онъ, и, снова повернувшись на бокъ, застоналъ и дрогнулъ отъ рыданій…

— Чего же ты плачешь?? все такъ же медленно и недоумнно спрашивалъ Лаврентій Петровичъ,?…чего же ты ревешь?…

О. діаконъ охватилъ руками лицо и, раскачивая головой, произнесъ высокимъ, поющимъ голосомъ:

— Ахъ, отецъ, отецъ! Солнушка жалко. Кабы ты зналъ… какъ оно у насъ… въ Тамбовской губерніи, свтитъ. За ми… за милую душу!

Какое солнце?? Лаврентій Петровичъ не понялъ и разсердился на діакона. Но тутъ же онъ вспомнилъ тотъ потокъ горячаго свта, что днемъ вливался въ окно и золотилъ полъ, вспомнилъ, какъ свтило солнце въ Саратовской губерніи на Волгу, на лсъ, на пыльную тропинку въ пол,? и всплеснулъ руками, и ударилъ ими себя въ грудь, и съ хриплымъ рыданіемъ упалъ лицомъ внизъ на подушку, бокъ-о-бокъ съ головой діакона. Такъ плакали они оба. Плакали о солнц, ко-тораго больше не увидятъ, о яблон «блый наливъ», которая безъ нихъ дастъ свои плоды, о тьм, которая охватитъ ихъ, о милой жизни и жестокой смерти… Это рыданіе, это прощаніе съ уходящей жизнью? совсмъ не то, что аміелевское трепетаніе передъ фантомомъ смерти; и быть можетъ многіе изъ насъ, умирая, вспомнятъ «солнышко», и тропинку въ лсу, и свои земныя радости и скорби, но эта горечь разлуки съ жизнью не иметъ ничего общаго съ аміелевскимъ дрожаніемъ въ своей нор. Если бы Аміель, вмсто того, чтобы дрожать въ своей нор десятки лтъ въ ожиданіи смерти, заполнилъ бы эту свою жизнь глубокимъ, разнообразнымъ и интенсивнымъ содержаніемъ, то неужели же, умирая, онъ не оглянулся бы съ чувствомъ благодарности и радости на все свое пережитое? Конечно, все это область владычества психологіи, а не логики: страхъ смерти непреодолимъ никакими логическими доводами. Какіе аргументы могли бы подйствовать на человка, подобнаго Аміелю?? Никакіе.? «Сто лтъ представляются мн сномъ,? отвчаетъ на вс доводы Аміель,? жизнь? однимъ дыханіемъ, и все? ничтожествомъ. Сколько нравственныхъ мученій? и все это, чтобы умереть черезъ нсколько минутъ! Чмъ интересоваться и зачмъ?»… Остается только покорно существовать и трепетать при мысли о смерти. Все это совершенно неопровержимо логически, какъ неопровержимъ и противоположный взглядъ: человческая жизнь? это цлая вчность, годъ жизни? необъятное количество времени; одинъ годъ полной, интенсивной жизни длинне и цнне тридцатилтняго хроническаго умиранія Аміеля. Здсь передъ нами два разныхъ психологическихъ типа, здсь безсильна логика, здсь господствуетъ психологія. Человкъ аміелевскаго типа не можетъ, психологически не можетъ, преодолть страхъ смерти; отъ этого страха онъ или будетъ искать спасенія въ области трансцендентнаго, или всю жизнь будетъ дрожать въ своей нор. Человкъ другого психологическаго типа преодолетъ мертвящій взглядъ Елеазара-Смерти признаніемъ субъективной цнности жизни самой по себ, вн всякихъ объективныхъ цлей человка или человчества.

Все это Л. Андреевъ сильно и образно поставилъ передъ читателемъ въ замчательномъ своемъ разсказ «Елеазаръ». Лазарь, воскрешенный Іисусомъ, является воплощеніемъ самой Смерти; изъ глазъ его, «сквозь черные кружки его зрачковъ, какъ сквозь темныя стекла, смотритъ на людей само непостижимое Тамъ»… (Ср. II, 54 и III, 113). Кто взглянетъ ему въ глаза, тотъ или умираетъ медленно, десятки лтъ, либо кричитъ и безумствуетъ отъ страха, какъ бы заглянувъ въ лицо самому «Царю Ужаса», по выраженію Аміеля. И этотъ мертвящій взглядъ Елеазара убиваетъ не только Аміелей, но иногда и людей противоположнаго психологическаго типа. Таковъ скульпторъ Аврелій, пришедшій взглянуть въ глаза Елеазару. Аврелій не боялся взгляда Смерти: «онъ много размышлялъ о смерти, не любилъ ея, но не любилъ и тхъ, кто смшиваетъ ее съ жизнью. По эту сторону? прекрасная жизнь, по ту сторону? загадочная смерть, размышлялъ онъ, и ничего лучшаго не можетъ придумать человкъ, какъ живя? радоваться жизни и красот живого»… Но его побждаетъ мертвый взглядъ Елеазара, и Аврелій начинаетъ медленно умирать день-изо-дня. Аврелій побжденъ, но это частный случай, не общее правило; люди этого авреліевскаго типа могутъ выдерживать пустой и губящій взоръ Елеазара-Смерти, имютъ отъ него защиту въ своемъ имманентномъ субъективизм. Дйствительно, что страшнаго читаемъ мы въ глазахъ Елеазара? Вотъ что чувствовали т, кому посмотрлъ въ глаза Елеазаръ: «…та великая пустота, что объемлетъ мірозданіе, не наполнялась види-мымъ, ни солнцемъ, ни луною, ни звздами, а царила безбрежно, всюду проникая, все отъединяя, тло отъ тла, частицы отъ частицъ; въ пустот разстилали свои корни деревья и сами были пусты; въ пустот, грозя призрачнымъ паденіемъ, высились храмы, дворцы и дома и сами были пусты; и въ пустот двигался безпокойно человкъ и самъ былъ пустъ и легокъ, какъ тнь; ибо не стало времени, и сблизилось начало каждой вещи съ концомъ ея: еще только строилось зданіе, и строители еще стучали молотками, а уже видлись развалины его, и пустота на мст развалинъ; еще только рождался человкъ, а надъ головою его зажигались погребальныя свчи, и уже тухли он и уже пустота становилась на мст человка и погребальныхъ свчей; и объятый пустотою и мракомъ, безнадежно трепеталъ человкъ передъ ужасомъ безконечнаго»… Каковъ же der langer Rede kurzer Sinn? Что пугаетъ человка во взор Елеазара-Смерти? Пугаетъ его объективная безсмысленность человческой жизни. Зачмъ жизнь, если все есть только великая пустота? Зачмъ жизнь, если она есть только безсмысленный процессъ постройки зданія для его разрушенія, рожденія человка для его смерти? Говоря уже приведенными выше словами Пети: «зачмъ все это? зачмъ, когда все это умретъ, и вы, и я, и горы. Зачмъ?»… Зачмъ жить, если существуетъ смерть?

Отвтъ на этотъ вопросъ даетъ намъ самъ Л. Андреевъ въ заключеніи своего разсказа: императоръ Августъ выдерживаетъ взглядъ Елеазара, Жизнь не побждается Смертью; здсь Л. Андреевъ побждаетъ объективную безсмысленность жизни ея субъективной осмысленностью, здсь онъ побждаетъ въ себ т аміелевскія черты, которыя несомннно часто являются обще-человческими. Объективная безсмысленность жизни побждается ея субъективной осмысленностью? таковъ смыслъ сцены между Елеазаромъ и Августомъ. Елеазаръ взглянулъ въ глаза Августу: «остановилось время, и страшно сблизилось начало всякой вещи съ концомъ ея. Только-что воздвигнутый, уже разрушился тронъ Августа и пустота уже была на мст трона и Августа. Безшумно разрушился Римъ, и новый городъ всталъ на мст его, и былъ поглощенъ пустотою. Какъ призрачные великаны, быстро падали и исчезали въ пустот города, государства и страны, и равнодушно глотала ихъ, не насыщаясь, черная утроба Безконечнаго.