О смысле жизни

II

Отецъ Сашки (изъ разсказа «Ангелочекъ») больной, молчаливый, цлыми днями лежалъ въ своей каморк и «думалъ о несправедливости и ужас человческой жизни»; объ ужас этой жизни говоритъ и Маруся («Къ звздамъ»): «…Какъ можно жить среди тхъ, кто избиваетъ своихъ пророковъ? Куда мн уйти? я не могу больше. Я не могу смотрть на лицо человка? мн страшно! Лицо человка? это такъ ужасно: лицо человка»… Но зачмъ брать такой случай? избіеніе пророковъ? Уж-асъ жизни, который долженъ быть побжденъ (ибо иначе и жить нельзя), коренится въ повседневныхъ мелочахъ, а не только въ рзкихъ и крупныхъ отдльныхъ явленіяхъ; даже боле того, ужасъ этотъ сильне и невыносиме при взгляд именно на обыденную, повседневную жизнь. Вотъ почему, между прочимъ,? независимо отъ другихъ причинъ? такое сильное впечатлніе производитъ «Жизнь Василія ивейскаго» и такое слабое? «Красный Смхъ». На первомъ изъ этихъ разсказовъ мы сейчасъ остановимся подробно; а о второмъ скажемъ только нсколько словъ, такъ какъ это одно изъ самыхъ слабыхъ произведеній Л. Андреева. Не говоря уже о томъ, что построеніе этого разсказа совершенно невозможное, противорчивое [6] , но и самая идея его не производитъ того дйствія, на которое разсчитывалъ авторъ. Брать частныя явленія и на нихъ вскрывать весь ужасъ жизни? это сильно; вскрывать ужасъ жизни на явленіяхъ массовыхъ? это весьма и весьма слабый пріемъ художественнаго творчества. Война вещь ужасная; «тридцать тысячъ убитыхъ», о которыхъ говорится въ «Красномъ Смх»? это страшно подумать; но не кажется ли вамъ, что смерть ребенка, затравленнаго псами или убитаго обвалившимся домовымъ карнизомъ? еще страшне, еще безсмысленне? Есть извстный предлъ нервной раздражимости не только въ физіологіи, но и въ психологіи; сотни тысячъ блдно-розовыхъ труповъ, которые выбрасываетъ земля въ заключительной сцен «Краснаго Смха»? ложный художественный пріемъ, ocтавляющій читателя совершенно равнодушнымъ. «Онъ пугаетъ, а мн не страшно»? эти добродушно-ядовитыя слова Л. Толстого о Л. Андреев какъ нельзя лучше характеризуютъ подобныя мста произведеній Л. Андреева. Во сколько разъ сильне дйствуетъ на читателя та страница изъ «Братьевъ Карамазовыхъ», гд Иванъ описываетъ страданія измученнаго ребенка, который билъ себя кулаченками въ грудь, молясь Богу и рыдая неотомщенными слезками… И во сколько разъ сильне «Краснаго Смха» дйствуетъ на насъ «Жизнь Василія ивейскаго», гд ужасъ жизни и безсмысленность зла вскрываются на отдльной человческой личности, а не на сотняхъ тысячъ труповъ.

6

Достаточно указать на слдующія несообразности.«…На порог стоялъ братъ, блдный, совсмъ блый, съ трясущейся челюстью и визгливо кричалъ: „я тутъ съ вами съ ума сойду! съ ума сойду!“ (II, 265). Это совершенно противорчитъ другому мсту (II, 274), изъ котораго выясняется, что все это писалъ тотъ же самый „братъ“. Затмъ, совершенно непонятно, кто же писалъ послднія страницы разсказа, и т. п.

Зло? ирраціонально; а если такъ, то и жизнь? безсмысленна, она не иметъ «оправданія»: вотъ основная тема и «Краснаго Смха», и «Жизни Василія ивейскаго», и «Жизни Человка», и еще многихъ произведеній Л. Андреева; «ничего понять невозможно»? вотъ мотивъ, который своеобразно развивается въ каждомъ изъ этихъ произведеній. Вотъ одна сцена изъ «Краснаго Смха»: докторъ показываетъ раненому на его ампутированныя ноги.

–  А это вы понимаете?? таинственно спросилъ онъ.

Потомъ такъ же торжественно и многозначительно обвелъ рукою ряды кроватей, на которыхъ лежали раненые, и повторилъ:

— А это вы можете объяснить?

— Раненые,? сказалъ я.? Раненые.

— Раненые,? какъ эхо, повторилъ онъ.? Раненые. Безъ ногъ, безъ рукъ, съ прор-ванными животами, размолотой грудью, вырванными глазами. Вы это понимаете? Очень радъ. Значитъ вы поймете и это?…

Съ гибкостью, неожиданною для его возраста, онъ перекинулся внизъ и сталъ на руки, балансируя въ воздух ногами. Блый балахонъ завернулся внизъ, лицо налилось кровью, и, упорно смотря на меня страннымъ перевернутымъ взглядомъ, онъ съ трудомъ бросалъ отрывистыя слова:

— А это… вы также… понимаете?

— Перестаньте,? испуганно зашепталъ я.? А то я закричу…

Нтъ смысла въ жизни. Но пусть этотъ докторъ сумасшедшій, пусть здсь передъ нами результаты войны, этого «безумія и ужаса», пусть это исключительный по своей рзкости примръ. Пусть, дале, по этой же самой причин мы отведемъ и другого нежелательнаго свидтеля? Марусю («Къ звздамъ»), въ отчаяніи восклицающую: «что же это! Проклятая жизнь! Гд же Богъ этой жизни, куда онъ смотритъ? Проклятая жизнь. Изойти слезами, умереть, уйти! Зачмъ жить, когда лучшіе погибаютъ… Ты понимаешь это, отецъ? Нтъ оправданія жизни? нтъ ей оправданія». Пусть и здсь передъ нами исключительный по рзкости случай? не война, но революція; пусть все это будетъ такъ. Но вотъ передъ нами обыденнйшая жизнь Василія ивейскаго? и нелпость жизни еще боле усиливается, безсмысленность ея становится еще боле вопіющей: «…воистину суета всяческая, житіе же снь и соніе: ибо всуе мятется всякъ земнородный» (II, 184). Безсмысленна сама эта обыденная жизнь, нелпъ весь круговоротъ ея. «Страшно мн всего,? говоритъ попадья Василію ивейскому,? всего страшно. Длается что-то, а я ничего не понимаю, какъ это. Вотъ весна идетъ, а за нею будетъ лто. Потомъ опять осень, зима. И опять будемъ мы сидть вотъ такъ, какъ сейчасъ? ты въ томъ углу, а я въ этомъ»… Люди, для которыхъ все въ жизни понятно, для которыхъ весь міръ? какъ на ладони, снисходительно улыбнутся и посовтуютъ попадь познакомиться съ первоначалами космографіи, гд вполн ясно изложено, отчего за весною бываетъ лто, а за лтомъ осень и зима… Но не для этихъ слишкомъ понимающихъ людей написаны разсказы Л. Андреева…

«Проклятая жизнь! Гд же Богь этой жизни, куда онъ смотритъ?»? эти знакомыя намъ слова Маруси лежатъ въ основ «Жизни Василія ивейскаго». Многіе смотрли на этотъ разсказъ только какъ на великолпный психологическій этюдъ, только какъ на тонкій анализъ постепеннаго разложенія и распада вры въ религіозномъ человк; но, конечно, это совершенно неврно. Здсь дло не въ психологическомъ анализ, который всюду у Л. Андреева играетъ хотя и видную, но только вспомогательную роль, а въ постановк все той же проблемы о смысл жизни и проблемы Ивана Карамазова о смысл зла въ мір. Какимъ образомъ совмстимы Богъ и зло? Этотъ вопросъ, съ такой безпощадной рзкостью стоящій передъ каждымъ врующимъ, допускаетъ различные отвты. Одинъ изъ отвтовъ? упорная и слпая вра, несмотря ни на что, по примру ветхозавтнаго Іова: терпи и врь, а не ропщи и не разсуждай; на такой точк зрнія одинаково стоитъ и историческое христіанство и мистическая теорія прогресса. Другой возможный отвтъ? рзкій дуализмъ сущаго и должнаго, признаніе, что міровое зло само по себ, а Богъ самъ по себ; міровое зло при этомъ персонифицируется въ Злую Силу? будь то обыкновенный чортъ съ хвостомъ какъ у датской собаки, по мннію Мережковскаго, или будь то Ариманъ, Люциферъ, будь то какая-нибудь метафизическая substantia spiritualis мірового зла. Третій отвтъ? рзкій разрывъ съ Богомъ во имя безсмысленности земного страданія, категорическій выводъ: разъ есть зло, то нтъ Бога, а если онъ и есть, то такой Богъ человку не нуженъ:

Не хочетъ жизни Богъ И жизнь не хочетъ Бога?

по извстнымъ намъ словамъ . Сологуба. Но все это только съ одной стороны, это только вопросъ о смысл зла въ мір; съ другой? передъ нами стоитъ проблема о смысл жизни вообще. И съ этой точки зрнія возможны три отвта, которые уже были намчены нами при разбор творчества . Сологуба. Первый отвтъ? вра въ объективный смыслъ человческой жизни; второй? отрицаніе какого бы то ни было смысла жизни, и третій? признаніе субъективнаго смысла, субъективной осмысленности. На всхъ этихъ трехъ отвтахъ мы еще подробно остановимся, а теперь прослдимъ по «Жизни Василія ивейскаго» за развитіемъ этого двусторонняго ряда мыслей въ творчеств Л. Андреева.

III

Когда безсмысленное зло и непонятныя страданія обрушились всею своею тяжестью на Василія ивейскаго, когда утонулъ, купаясь, его шестилтній сынъ и стала пить запоемъ отъ сверлящаго душу горя его жена, то передъ простымъ, немудрящимъ сельскимъ попомъ остро сталъ міровой вопросъ? о смысл зла, о смысл жизни.

Конечно, Василій ивейскій не размышлялъ о мистической теоріи прогресса, объ ирраціональности зла и т. п., но, быть можетъ, тмъ рзче было его недоумніе, тмъ глубже была его тоска. Онъ «врилъ въ Бога торжественно и просто: какъ іерей и какъ человкъ съ незлобивой душою»; теперь передъ нимъ стоялъ вопросъ о смысл жизни, о смысл зла, и вопросъ этотъ надо было примирить съ врою въ Бога. И сначала Василій ивейскій даетъ на этотъ вопросъ тотъ самый отвтъ, который столько уже вковъ продолжаетъ давать все историческое христіанство: не разсуждай, а врь. Врь, что гибель твоего ребенка нелпа только здсь, на земл, въ мір феноменовъ; а тамъ, на небесахъ, въ царств премудрости Божіей всякая слезинка усчитана, всякая слезинка оправдана и иметъ свой смыслъ. Не суди Промыслъ Божій по земнымъ событіямъ, но врь, что вс земныя страданія оправдываются Промысломъ Божіимъ. Не эти слова, но эти мысли проходили въ голов Василія ивейскаго, когда онъ, посл смерти сына и запоя жены, покорилъ протестъ разума пережитку чувства, увровалъ въ объективный смыслъ жизни и бросилъ въ небо горько-покорныя слова:

–  Я? врю.

Безъ отзвука потерялся въ пустын неба и частыхъ колосьевъ этотъ молитвенный вопль, такъ безумно похожій на вызовъ. И точно кому-то возражая, кого-то страстно убждая и предостерегая, онъ снова повторилъ:

— Я? врю…

И четыре года спустя, когда горе и зло все тяжеле и тяжеле давили его, онъ еще разъ произнесъ эти же слова надломленнымъ, придушеннымъ и глухимъ голосомъ, голосомъ великой безпріютности, и попрежнему угроза и молитва, предостереженіе и надежда были въ этомъ голос измученнаго жизнью человка (II, 107 и 114). И когда у него родился другой сынъ, долго жданный, желанный, и оказался злымъ, грязнымъ и прожорливымъ идіотомъ, то и это новое испытаніе не сокрушило еще души Василія ивейскаго: онъ продолжалъ врить въ Бога, но лишь все чаще и упорне погружался въ свои думы? «думалъ о Бог, и о людяхъ, и о таинственныхъ судьбахъ человческой жизни»… Но оглянувшись вокругъ себя, онъ увидлъ такую массу неизбывнаго человческаго горя, такое потрясающее равенство всхъ передъ гибелью и зломъ, что душа его не выдержала, и надломилась безхитростная вра въ сочетаемость понятій Бога и зла. Онъ началъ смутно прозрвать какую-то «огромную правду о Бог, и о людяхъ, и о таинственныхъ судьбахъ человческой жизни. Началъ чувствовать ее о. Василій и чувствовалъ ее то какъ отчаяніе и безумный страхъ, то какъ жалость, гнвъ и надежду. И былъ онъ попрежнему суровъ и холоденъ съ виду, когда умъ и сердце его уже плавились на огн непознаваемой правды, и новая жизнь входила въ старое тло»… Безмрная жалость къ земнымъ страданіямъ людскимъ расплавила умъ и сердце Василія ивейскаго; онъ холодлъ отъ ужаса при мысли о той бездн человческаго горя, которое настигло не одного его, а является удломъ всхъ и каждаго. «Когда я подумаю… сколько вокругъ насъ страданій безцльныхъ, никому ненужныхъ, даже никому неизвстныхъ? я холодю отъ ужаса»,? такъ говоритъ Липа въ позднйшей драм Л. Андреева («Савва»); Василій ивейскій этого не говоритъ, но мы знаемъ, что именно эта мысль гнететъ его душу. «Господи! Быть такимъ всемогущимъ»…? говоритъ Липа,? и терпть страданія людскія! Эта же мысль расплавляетъ душу Василія ивейскаго; на этой почв подготовляется его разрывъ съ Богомъ, во имя мірового зла.

Сцена исповди Семена Мосягина является въ этомъ отношеніи одной изъ центральныхъ сценъ всего разсказа. Мосягинъ раскрываетъ на исповди попу всю свою жизнь, такую простую и безсмысленную, обыкновенную и нелпую, «словно самъ строгій законъ причинности не имлъ власти надъ этой простой и фантастической жизнью»… Онъ постоянно голоденъ, голодаетъ и его семья; ничто ему не удается; помощи ждать неоткуда.

–  Чего же ты ждешь?? спрашиваетъ Василій ивейскій.

— Чего жду-то? А чего-жъ мн ждать?..

— Такъ, значитъ, и будетъ?? спросилъ попъ, и слова его звучали далеко и глухо, какъ комья земли на опущенный въ могилу гробъ.

— Такъ, значитъ, и будетъ. Такъ, значитъ, и будетъ,? повторилъ Мосягинъ, вслушиваясь въ свои слова.

И представилось ему то, что было въ его жизни: голодныя лица дтей, попреки, каторжный трудъ и тупая тяжесть подъ сердцемъ, отъ которой хочется пить водку и драться; и оно будетъ опять, будетъ долго, будетъ непрерывно, пока не придетъ смерть. Часто моргая блыми рсницами, Мосягинъ… поднялъ глаза и сказалъ, жалко усмхаясь половиною рта:

— А можетъ, полегчаетъ?

Попъ… молчалъ. Блыя рсницы заморгали быстре… и языкъ залопоталъ что-то невнятное и невразумительное:

— Да. Стало быть, не полегчаетъ. Конечно, вы правду говорите…

Но попъ не далъ ему кончить. Сдержанно топнувъ ногой, онъ обжегъ мужика гнвнымъ, враждебнымъ взглядомъ и зашиплъ на него, какъ разсерженный ужъ:

— Не плачь! Не смй плакать. Ревутъ, какъ телята. Что я могу сдлать? онъ ткнулъ пальцемъ себ въ грудь.? Что я могу сдлать? Что я? Богъ, что ли? Его проси. Ну, проси! Теб говорю… (II, 135).