Обет

меня, и моя голова поникла. Но мать внезапно охнула, и я в надежде подняла

лицо, удвоив молитвы о чуде. Даже если бы настоятель снова объявил, что

уже слишком поздно, я не перестала бы молиться. Мать на мгновение

задержала взгляд на богато сотканном полотне балдахина над кроватью.

– Розмари? – Наконец, сказала она едва слышным шепотом.

– Я здесь, мама. – Я ждала, что она повернется и снова посмотрит на

меня. Но она смотрела прямо перед собой.

– Я люблю тебя. – Ее слова прозвучали как прощание.

– Я тоже тебя люблю. – Мое сердце разрывалось.

– Прости, – выдохнула она. – Мне следовало сказать тебе раньше.

– Не говори, – попросил я. – Просто отдыхай и береги силы.

– Вот почему я хотела, чтобы ты пришла, – продолжала она, с каждым

словом становясь все более напряженной и слабой. – Вот почему мне

пришлось рисковать. Надо рассказать тебе. Я. Сказать тебе.

Я наклонилась.

– Пожалуйста. Больше ничего не говори.

Она попыталась прошептать, но не смогла. Она сделала хриплый вдох

и попыталась снова.

– Обет...

Обет? Я ждала, что она скажет что-то еще. Ждала продолжения. Она

явно собиралась мне что-то сказать, призвала меня, чтобы поделиться

секретом. Я смотрела ей в лицо, желая, чтобы она продолжала. Но она только

смотрела на балдахин. Смотрела немигающим, безжизненным взглядом. Ее

губы не шевелились, но оставались полуоткрытыми, словно она вот-вот

скажет то, что еще не произнесла. Я смотрела, затаив дыхание, ожидая, мое

тело напрягалось с каждой секундой. Бесконечные секунды.

Костлявые пальцы легли мне на плечо.

– Миледи, – донесся сверху голос аббата.

Услышав сожаление в его голосе, я вдруг поняла, что мама больше

никогда не заговорит со мной. Никогда больше не посмотрит на меня. И

никогда не скажет мне, что любит меня.

Глава 5

Я села на стул из темного ореха. Глаза и щеки стянуло от высохших

слез, как и сердце. Пышное отпевание закончились, но я оставалась у алтаря, на своем почетном месте и не могла оторвать взгляд от двух гробов. Богатые

серебряные гравюры на них и бархатная отделка, словно насмехаясь надо

мной, напоминали мне о том сокровище, которое я потеряла, о величайшем

сокровище – о моей семье. Канделябры отбрасывали длинные тени на алтарь.

Слабый свет проникал через витражи, купленные отцом для часовни, и

тускло освещал высокий сводчатый потолок и крестообразные гербы церкви.

Мне давно надо было уйти. Немного дворян, бросивших вызов чуме, и

приехавших, чтобы засвидетельствовать свое почтение, ждали в замке

поминального обеда, который устраивался в честь отца и матери. Но я не

могла пошевелиться. Прошедшая неделя стала размытым пятном душевной

боли на фоне подготовки к похоронам. Теперь, когда церемония закончилась, одиночество и пустота, заполнили меня, и я не знала, как я смогу вынести то, что мои родители будут похоронены здесь под часовней, как и положено

дворянам. Это означало конец. Тогда я должна была признаться себе, что они

действительно ушли, что я никогда больше не испытаю их сладкой любви, их

нежных объятий или их восторга от своей единственной дочери. Теперь, к

своему стыду, мне даже стало не хватать их чрезмерной заботы. Я готова

была обещать Богу, что я никогда больше не стану жаловаться на их

навязчивую опеку, если бы он вернул их. В глубине души я понимала, что

они просто так хотели обезопасить меня как можно дольше. Они делали это

от любви, даже вопреки моим желаниям.

– Зачем? – Прошептала я в сотый раз. – Почему они? Почему сейчас?

Но, как и прежде, Бог молчал. Наверное, в молве людей была доля

истины: чума – это божественная кара. Она уничтожила четверть города.

Рассказы о том, что мертвые были собраны в телеги и свалены в братские

могилы, ужаснули меня. Еще хуже были сообщения о том, что десятки детей

потеряли своих отцов и матерей. Эта новость отрезвила меня, заставила

осознать, что я не единственная, кто потерял родителей, что я не

единственная, кто скорбит. Но я понимала, что мой случай не идет, ни в

какое сравнение. У меня был огромный дом, плодородные земли и богатство.

У них не было ничего. У меня было множество слуг, которые заботились обо

мне. А у них не было никого. Многие сироты, скорее всего, будут

выброшены из своих домов на улицы, и будут вынуждены выживать любым

способом. Несмотря всю боль утраты, я не должна была жаловаться – ведь

другим пришлось намного хуже. Я гордилась своими родителями, за то, что

они так благородно пожертвовали своими жизнями, помогая своему народу.

Я слышала истории о том, как мои родители доставляли еду, одежду и

лекарства больным. Они стояли на коленях на земляном полу, ухаживая за

больными и молясь за умирающих, покоряя этим сердца людей. Хотя на

похороны были допущены только представители знати и духовенства, мне

сказали, что крестьяне и ремесленники по всему Эшби проехали много миль, чтобы засвидетельствовать свое почтение. Они стояли у открытых дверей

часовни, слушали службу и прощались с двумя добросердечными людьми, которые в течение многих лет правили ими честно и справедливо.

– Миледи? – Аббат Фрэнсис Майкл стоял около меня, неслышно

подойдя ко мне своей мягкой походкой. – Я сожалею, что у нас нет более

подходящего места для упокоения ваших родителей.

Ах, если бы им вообще не понадобилось такое место.

– Когда-нибудь, возможно, с вашей помощью, мы это исправим. – Он

оглядел неф1 и вздохнул. – Мы построим собор, достойный ваших родителей