Облака и звезды

— Нигер! — позвал Гунали.

Лебедь повернул голову, но, увидев меня, быстро поплыл к противоположному берегу.

Гунали усмехнулся.

— Чужих боится. Когда я один, кормлю его из рук. Это наш ветеран. Лет десять назад он со своей самкой выводили еще птенцов в декабре — в первый летний месяц австралийского календаря. Теперь и Нигер, и потомство его вполне акклиматизировались: самки несутся в июне. А вот их земляки — австралийские страусы эму — до сих пор упорствуют: выводят птенцов в трескучие рождественские морозы. И притом не в теплом страусятнике, а под открытым небом. Тут уж нужен глаз да глаз: прозеваешь — яйца замерзнут.

Узкая тропинка, посыпанная желтым песком, вилась между деревьями. По обе стороны ее росла густая некошеная трава. Я всматривался в растения. И вдруг среди знакомых уже злаков-степняков — костра, овсяницы, тонконога — желтым огоньком мелькнула густая цветущая метелка.

— Не может быть! Это же наш лесной зверобой, — я шагнул в высокую траву.

— Стойте! — Гунали сильно сжал мою руку. — Фазаны кладут яйца у самой тропинки, в траве их трудно увидеть. А зверобой еще при Фальцфейне появился, когда сомкнулись древесные кроны.

И тут между деревьями мелькнула широкая водная гладь. Перед нами был пруд, но не синий, а пестрый, неспокойный, все время меняющий окраску.

Пруд кишел дикой птицей. Чем ближе, тем громче слышалось хлопанье крыльев, гусиное гоготанье, утиное кряканье, курлыканье журавлей, трубные лебединые крики.

Я взглянул на Гунали. Широкое суровое лицо его посветлело. Весь подавшись вперед, он смотрел, слушал птичью жизнь и не мог насмотреться, не мог наслушаться.

— Вероятно, никогда мне не привыкнуть к этому, — тихо сказал Гунали, — сколько лет смотрю и всегда будто вижу впервые. Это потому, что человек выступил здесь в роли бога Саваофа — сотворил птичий рай.

Я оглядел пруд. Посредине насыпаны три острова с разными, очень непохожими берегами. Высокий, крутой, поросший кустарником и камышами, населяли красно-рыжие каспийские огари, дикие гуси, лебеди-кликуны. На пологом илистом берегу жили фламинго, — диковинные птицы на длинных карминно-красных ногах медленно бродили по мелководью. Легкие нежно-розовые, словно облака на заре, тела их были так высоко подняты над водой, что в просвете между ними и поверхностью пруда виден был далекий противоположный берег — безлесный, голый, степной. Там жили сухопутные птицы — американские страусы нанду, громадные степные дрофы.

Вдруг фламинго все разом вытянули шеи к солнцу и медленно замахали багряными крыльями. Отражая их, прибрежная вода порозовела, словно на заре.

Я смотрел на красных птиц, на красный пруд, и мне казалось, что все это снится. Вот она, Аскания, о какой мечтал я долгими зимними ночами!

И вдруг в глаза мне сверкнул отраженный биноклем солнечный луч. В траве мелькнула белобрысая, стриженная под нулевку мальчишечья голова.

— Юннатский пост, — пояснил Гунали. — С мая до сентября школьники ведут наблюдения от зари до зари. Все увиденное записывают в дневник. Получается очень точная, очень ценная летопись птичьих «трудов и дней». Нам — польза, а ребята приучаются к терпению, выдержке, наблюдательности; это пригодится, кем бы ни стал юннат — биологом, учителем, летчиком. — Гунали повысил голос: — Кто на посту?

— Юннат Юрий Ковальчук, товарищ директор зоопарка, — донесся из травы ломкий юношеский басок.

— Драк между птицами, нападений хищников не было?

— Не было, товарищ директор зоопарка.

— Продолжать наблюдения.

Птичье царство осталось позади.

— Сейчас увидим Ноев ковчег в разрезе, — сказал Гунали.

Мы стояли перед высокой оградой, сплетенной из стальных прутьев. Легкая крутая лесенка вела вверх, на деревянную площадку, укрепленную на столбах.

— Опять ограда, — с сожалением сказал я.

— Она сейчас исчезнет, — отозвался Гунали.

С пятиметровой высоты открывался огромный Большой загон. Сквозная ограда вдали пропадала, растворялась в синем мареве.

По степи группами и в одиночку бродили звери. Особняком держалась страшная «чертова дюжина», единственное в мире стадо — тринадцать голов диких лошадей Пржевальского.

Коренастые низкорослые лошадки песочной масти с черным «ремнем» вдоль спины, с короткой стоячей гривой мирно паслись посредине загона.

— Кони из зажиточного колхоза, — пошутил я, — что ж в них дикого?

— Они страшнее льва и тигра, — сказал Гунали, — те, когда сыты, не нападают на человека, а лошади Пржевальского готовы загрызть, растоптать любого, кто к ним приблизится, — даже рабочих, что их кормят и поят. А ведь это третье поколение, выросшее в неволе.

Поодаль от свирепых коней, на вершине искусственного кургана расположились корсиканские горные муфлоны с тяжелыми ребристыми рогами. У подножья кургана в жидкой тени, вытянув длинные шеи, лежали американские ламы.

Я взглянул вниз.

Под самой вышкой стояла кормушка с сеном. Ее окружило семейство антилоп. Горбоносая сайга, встав на задние ноги, лезла в кормушку, отталкивая двух желтых, под цвет каракумской пустыни, неутомимых в беге джейранов. Грустно понурившись, стояла в стороне огромноглазая газель.

И вдруг мир и покой обитателей Большого загона был нарушен: через все поле, взбрыкивая на ходу, бодая воздух рогами, несся молодой гну — голубовато-стальной полуконь-полубык с огромной лохматой буйволиной головой и стройным телом арабского скакуна.

Джейраны, сайгаки, газели, ламы кинулись от него врассыпную. Кони Пржевальского угрожающе сгрудились, готовые к бою. Но гну никого не тронул. Он просто резвился, играл. Сделав два круга, гну мелкой рысью потрусил в глубь загона.

— А если бы он шутя поддел кой-кого на рога? — спросил я.

— Все возможно, — сказал Гунали, — звериная душа — потемки. Но этот пока еще молод, а вырастет, станет не менее свиреп, чем лошади Пржевальского. Тогда мы поместим буяна отдельно; его отец и дед давно изолированы. На совести каждого по нескольку загубленных звериных жизней. И все же этакий рогатый Васька Буслаев здесь необходим. Он восполняет недостаток опасности, присущей дикой природе. Гну поддерживает у животных состояние настороженности. Нам, зоологам, это и нужно: животных мы изучаем в окружении естественной среды.

Мы спустились с вышки.

— Сейчас увидите наших зверей в совсем уж необычных условиях, — сказал Гунали.

Через вторую калитку мы вышли из зоопарка и, пройдя вдоль бесконечной сквозной ограды Большого загона, очутились в открытой степи.

Близился вечер. Солнце опускалось к горизонту. Стоячие кучевые облака на востоке темнели снизу, становились похожими на тучи.

Я и Гунали шли без дороги, раздвигая густые степные травы. Вдруг вдали среди темнеющих вечерних трав возникли черные холмы. Одни были неподвижны, другие как бы плыли по степи.