Облака и звезды
Шрифт:
— Нет, — говорит Крыжановский, — он уже сформировался вполне, таким и будет. Беды, невзгоды позади. Жить ему и жить долгие годы, века!
«АСКАНИЯ, МОЯ АСКАНИЯ…»
До конца дней не забыть позднее майское утро в зеленой, еще цветущей, но уже по-летнему дышащей жаром украинской степи; серый от пыли грузовик мчится по твердому, пересохшему от многодневного бездождья большаку; я стою в кузове, держусь за горячий, гладкий верх кабины, смотрю вдаль и вдруг вижу: на краю степи встала и растет, на глазах растет высокая, круглая, мощная башня, вся темно-зеленая, почти черная от каких-то густо обвивших ее растений. Краснеет только кирпичная вершина — туда не дотянулись ползучие зеленые плети. За башней показалась ограда, тоже высокая, уже сплошь зеленая. Ограда? Нет. Это — могучая крепостная стена. Сейчас выглянет из-за нее островерхая кровля старинного замка со шпилями, с железными флажками —
Непроглядный лес подымался из сухих, седых ковыльных волн, уходящих до горизонта.
— Ось вона, Аскания… — сказал по-украински кто-то рядом. Я глянул на своих попутчиков. Это были молодые, дочерна загорелые зоотехники, такие же, как и я, студенты-практиканты; все ехали в Асканию впервые, видели ее впервые. И все сейчас молча смотрели на башню, стоящую у лесной опушки, смотрели как на мираж — веря и не веря своим глазам.
Так много лет назад состоялась моя первая встреча с Асканией-Нова, всемирно знаменитым степным заповедником. Эта встреча, а затем лето, проведенное там, — важнейшие события в моей жизни.
Теперь мне кажется, что я всегда знал Асканию, просто не мог не знать ее. Это было не так; услышал я о ней впервые уже студентом, и, вероятно, незадолго до производственной практики, а это уже третий, предпоследний курс. Не помню уж, кто походя, мимоходом рассказал мне о ней, но в рассказе этом было главное: Аскания — особый, не похожий ни на что мир. И я, как часто бывает в молодости, стал рисовать этот мир в своем воображении. Я заочно влюбился в Асканию, она являлась мне в снах. Проснувшись, я думал, что будет со мною, если не увижу ее? Нет, такое несчастье не может случиться. Дело в том, что в то время я стал впервые пробовать писать прозу и конечно же писал из рук вон плохо, метался в поисках темы, стиля. Два или три раза пытался посылать свои творения в «Резец», ленинградский журнал для начинающих, и получал обычные в таких случаях назидательные советы: не спешить печататься, внимательно изучать классиков, а также окружающую жизнь. Но жизнь эта казалась мне тусклой, однообразной, дни неотличимо похожи: с утра лекции на биофаке, практические занятия в лабораториях, потом тридцатикопеечный обед в студенческой столовке; вечером подготовка к зачетам в библиотеке; по выходным дням кино в институтском клубе. О чем же тут писать? О чем? Я был почти в отчаянии и все чаще, как и положено в двадцать два года, задумывался о пропащей молодости, о неудавшейся жизни…
Моральной помощи, поддержки у близких я не находил, они просто не понимали меня, считая мои метания обычной блажью, свойственной юности.
И тут впервые мне попались книги Пришвина. Я прочел «В краю непуганых птиц», «Белого арапа», «Кащееву цепь». Меня удивил необычный, доселе нигде не встреченный тон полного доверия писателя к читателю. Казалось, Пришвин обращается лично ко мне, рассказывая о своих поисках пути в жизни. И я решил написать ему. Случайно узнал адрес: Загорск, Московской области, Комсомольская улица, дом 85. Писал ничего не тая, просил помощи, совета, как жить дальше.
Прошло много времени. Я уже не надеялся на ответ, и вдруг письмо. Волнуясь, разрываю конверт, по слогам, по отдельным словам пытаюсь прочесть труднейший почерк. Пришвин писал:
«Дорогой Шура, я задержался с ответом, потому что месяц был на Урале, и вернулся усталым и оглушенным строительством стен новой жизни. В юности я тоже был марксистом и вкладывал свою душу в это будущее строительство. А когда занялся писательством и предался ему целиком, то у меня было так, что там (в строительстве) все само собой сделается, что это почти стихия. Вот так и выходит теперь, и возможно, что даже и выйдет. А строители, наверно, в свою очередь тоже так думают, что надо стены выстроить, а жители появятся сами собой. Вы, как «неповторимое существо», не должны думать, что Вы один: их, неповторимых, или, как я называю, жителей будущего города, достаточно; замечательно, что письма жителей этих ко мне прямо складываются — до того похожи! Но только не надо замыкаться в эстетизме, надо идти в самую грубую жизнь и победить творчеством ее грубость и механичность. Надо машину гигантскую сделать инструментом, как у мастеров-ремесленников. Природа — это наша колыбель, и не надо противопоставлять ее городу и машине. Так я сейчас думаю. «Старости» своей я никак не чувствую ни физически, ни духовно, как в смысле мудрости, хотя тоже, как и Вы, не знаю будущего, беспомощно страдаю, не будучи по природе погоняльщиком. Могу только огрызаться здорово и отпугивать.
Пришлите мне рассказ или два, самые любимые, я напишу Вам о них. Психология творчества у Вас точно как у меня и, вероятно, правильная. Но я убедился, что по этому процессу нельзя судить о вещи. Дайте самую вещь.
А я тоже учился ботанике долго. Но ничему не научился, разве только честности. Я с ума
сходил по цветам, по их красоте, а в науке только причины и количество, качества нет: искусство есть творец качества и требует личности. Приветствую Вас и жду рассказов.Пришлите рассказы. Язык искусства мне ближе, и я Вам лучше отвечу».
Я был в радостном смятении: сам Пришвин заинтересовался мной, моими рассказами! Мало того — у нас с ним общая психология творчества!
На другой день в Загорск были отправлены два рассказа — «Костер» и «Леда».
Сейчас, вспоминая их, я почти корчусь от стыда: как можно было писать такое, и тем паче — посылать Пришвину! Но тогда — тридцать с лишним лет назад — думалось иначе.
И вот у меня в руках второе письмо:
«Тот рассказ, где мальчик (я писал о мальчике, очарованном видом цыганского табора, кибиток, костра и т. д. — А. К.), очень уж старательно выписан. Вы связаны в нем по рукам и ногам. Надо добиться такого настроения, чтобы о технике и не думать. В другом, где учитель с Ледой (у меня молодой учитель влюблялся в Леду на картине Леонардо да Винчи. — А. К.), Вы много свободнее, но часто вычурно, и притягиваются образы со стороны.
Типичное начало работы. Не надо сидеть над ним и придавать особое значение — со временем Вы будете такое в один миг писать.
Меня не удивляет, что Вы описываете болезненные существа: это тоже начальное самоковыряние. Постепенно, углубляясь в человека, Вы узнаете, что надо писать о здоровом и радостном».
Я не помню, что написал в ответ, но в третьем, и последнем, письме Пришвина были такие замечательные строки:
«Двадцать два года для поэта срок, а для прозаика — детство. Я начал писать в тридцать лет. И вы напрасно меряете рост только сроками. Как бывают сроки для пробуждения половой жизни, так и талант зреет органически.
Описание «гнилого мира» происходит от личной ущемленности, личной обиды. Но человек, которого я ценю и люблю, должен свою обиду и неудачи превратить в сострадание к другому существу, если оно несчастно, или в сорадование, если жизнь другого хороша и достойна удивления. Это путь родства со всем миром. Когда Вы сойдете с пути личной обиды и вступите на путь сорадования — тогда и пишите».
Трудно передать громадное впечатление, которое произвели на меня эти три письма. Знаменитый русский писатель обращается ко мне, безвестному студенту, словно к равному, ободряет, указывает выход из тупика, помогает найти торный путь. Да, надо писать о прекрасном, здоровом, радостном. Я глубоко осознал это, только когда прочел пришвинские письма. Только тогда понял, что меня самого тяготят вымученные темы моих первых рассказов. Надо уйти от них, забыть их.
И тут впереди мелькнула Аскания, таинственная, необычайная, точно некая дальняя неведомая страна. Аскания — мое спасение, думал я, «моя «земля обетованная», моя судьба! Любой ценой я поеду в Асканию, я увижу древнюю целинную степь, от века не тронутую людьми, я буду собирать цветы, травы, составлю свой гербарий. А потом, когда вернусь домой, буду писать о степных восходах и закатах, об асканийских зверях, птицах. А люди? Конечно же там живут необыкновенные люди: это ученые, изучающие степную флору и фауну, это рабочие, что ходят за дикими животными, дикими птицами; любовь к ним передается у асканийцев от отца к сыну — ведь Аскания существует на земле уже более полувека.
Оканчивался академический год. Мы, биологи-третьекурсники, сдавали последние зачеты, готовились к отъезду на первую в жизни производственную практику.
Как-то староста курса объявил: после лекций все должны остаться — он запишет, куда кто собирается поехать летом на практику.
Я подошел раньше всех.
— Так, — сказал староста, — куда?
— В Асканию-Нова, ботаником.
— А если там не будет мест?
— Больше никуда, только в Асканию.
Староста молча усмехнулся, записал. Потом подходили другие, чаще всего называли просто учреждение: селекционная станция, охотничье хозяйство — любая станция, любое хозяйство.
Я смотрел на своих товарищей с сожалением: у них не было своей Аскании…
Староста, закончив опрос, ушел со списком в учебную часть. Теперь надо было ждать решения декана. Помнится, я ждал спокойно, был уверен: декан пошлет меня только в Асканию, и никуда больше — просто не сможет отнять ее у меня.
И когда неделю спустя староста огласил список и, назвав мою фамилию, сказал «Аскания-Нова», я принял это как должное. На другой день начал готовиться к отъезду.
Стало шаблоном писать: собираясь в неизвестные, но желанные места, путешественник с головой зарывается в книги, читает все, что только можно достать, о крае, куда едет. Да, чаще всего так и бывает. Так позже бывало и со мною, когда собирался в экспедиции — на Полесье, в Казахстан, в Туркмению. С Асканией было по-иному: я ничего не читал о ней, даже не думал о специальной литературе. Аскания должна быть такой, какой я мысленно представляю ее.