Облака и звезды

Об этом я узнал от Нины в первый же день. И в первый же день надо было приступать к делу — вести фенологические наблюдения на площадках, собирать гербарий, укладывать растения в папку, писать этикетку к каждому экземпляру, потом дома сушить травы. Работать с гербарием я умел — научился у Клокова. Записывать фенологические наблюдения тоже было нетрудно: указываете высоту стебля, стадию биологического развития — собирается ли растение цвести, или только выпустило бутоны, или уже расцвело, отцветает, плодоносит. Каждая фаза отмечается условными знаками, цифрами. Главное, самое трудное заключалось в другом — надо было за предельно короткий срок освоить виды степной флоры. Я же, на беду свою, знал очень немногие, — видовой состав знакомой мне лесостепи сильно отличался от степного: злаки, бурачниковые, гвоздичные, губоцветные, сложноцветные в большинстве были местные степняки, я их видел здесь впервые.

Нина разбиралась в видах отлично: ей трудно было представить, что мне, биологу-третьекурснику, не по силам сразу запомнить всю уйму видов, обитающих на стационарных площадках.

Она называла по-латыни вид, ждала, пока я запишу в ботанический дневник, измерю высоту, определю стадию биологического развития, и тут же переходила к новому виду.

Работала она быстро и не замечала, что я почти в отчаянии: описание площадки подходит к концу, я механически записываю все новые виды, а только что названные уже забыл и не знаю, смогу ли узнать их на новой площадке.

Тем временем описание окончилось. Я молча взял в папку образцы. Мы сели в тачанку, и Орлик зашагал к новой площадке — на склоне пода. Сейчас к двум десяткам видов прибавится еще столько же, а то и больше новых.

Что делать? Боже мой, что же делать? Завтра я один выеду в степь на свои площадки и должен буду самостоятельно их описывать. Но я ведь не запомнил всех растений, не успел запомнить, не смог запомнить. Смогу определить только семейство, а роды и виды? Я же впервые вижу их «в лицо», впервые слышу их латинские и русские имена. И имен этих множество. Я боялся даже подсчитывать их: к этой уйме с каждым днем будут прибавляться все новые и новые виды.

Мы переезжали, переходили от площадки к площадке. Нина все называла виды, все показывала мне растения. Под графу «Список видов» отведен целый столбец, «пиши — не хочу…».

Нина была погружена в работу. А я брел за нею и молча терзался. Что делать? За сутки, даже за двое мне, конечно, не освоить всю эту кучу видов, а работа не ждет — в степи наступила пора обильного цветения. У Нины своей работы по горло. Она не может возить меня в степь и обучать степной флоре. Я должен немедленно приступить к самостоятельным исследованиям. В заповеднике рассчитывают на это, — им сообщили из Харькова: на практику едет не просто студент-старшекурсник, а полевик, уже имеющий опыт экспедиционной работы. А «полевик» в первый же день провалился с треском. Что делать? Где срочно найти замену? Но это заботы асканийцев. А я? Мне придется уехать с позором, похоронить все надежды, все мечты об Аскании, остаться у разбитого корыта…

До конца рабочего дня я занимался знакомым делом — приводил в порядок утренние гербарные сборы. К вечеру поплелся к себе в общежитие.

Меня спасли «хвостики» — старое, испытанное студенческое средство. Кто плохо разбирается в растениях, собирает их кусочки — «хвостики» — отдельные листья, цветы, кладет в тетрадку, в записную книжку. Когда нужно, вынимает, сравнивает с натурой. Очень полезно почаще рассматривать «хвостики». В памяти незаметно возникнут зрительные образы отдельных растений.

Я знал о «хвостиках». Еще на первом курсе, когда так трудно различать виды, запоминать их латинские названия, нам, студентам-новичкам, открыла секрет «хвостиков» ботаник Нина Тимофеевна Дидусенко. Она учила нас для знакомства с цветами, травами привлекать по возможности все органы чувств: зрение, осязание, обоняние. Густые, сильные запахи чабреца, тысячелистника, полыни неповторимы, единственны, их ни с чем не спутаешь, не смешаешь.

А острый, режущий лист осоки, мягкий, бархатистый, ласковый лист целебного шалфея, всегда влажные, пахнущие речной свежестью листья рогоза? Вы определите их на ощупь, по запаху.

Обо всем этом в Аскании напомнила мне «кочующий» ботаник Серафима Ивановна Осадчая. Всегда буду с благодарностью помнить эту добрую пожилую женщину. Она выходила в степь как в свой родной дом, где все знакомо, каждая травка вызывает воспоминание — когда, как впервые увидела, определила ее.

Серафима Ивановна была ботаником всего четыре-пять месяцев в году. Остальное время занималась семьей, хозяйством. Но вот наступала весна, и Серафиму Ивановну неудержимо тянуло в луга, в степи. Она оставляла дом, подписывала договор на сдельную работу с каким-нибудь институтом и на всю весну и лето становилась ботаником — изучала растительность, вела записи, собирала гербарий.

В Аскании на заре уходила она в степь с девчонкой, таскавшей гербарную папку, возвращалась затемно. При лампе раскладывала гербарий. Утром все повторялось снова. И так всю весну, все лето. Когда начинались осенние дожди, Серафима Ивановна садилась писать отчет, сдавала его и, получив скромную мзду, отправлялась домой — к мужу, к детям. Сейчас этот тип «кочующего» ботаника исчез. Наука наша заключена в строгие рамки штатных расписаний, плановых заданий, обязательных ежедневных посещений института. А жаль! В деятельности «кочующих» естествоиспытателей была своя поэзия, была непосредственность и острота восприятия природы человеком, на долгие месяцы оторванным от нее другими делами. Отсюда та жадность на труд в природе, та щедрость в отдаче другим своих знаний, которые отличали Серафиму Ивановну.

Когда я приехал в Асканию, Серафима Ивановна уже почти месяц работала здесь. В лаборатории я увидел невысокую, коренастую, как говорится, «широкую в кости» женщину в белой «хустке», по-крестьянски завязанной на затылке. Да и вся она, широколицая, загорелая до черноты, была больше похожа на украинскую крестьянку, чем на ботаника, научного работника. В отделе она всех называла по именам и на «ты», — это было понятно каждому из нас: мне, Нине Трофимовне, девушкам-техничкам Серафима Ивановна годилась в матери. Только старшего техника, пожилую Ганну Денисовну, Серафима Ивановна называла на «вы» и только по отчеству, Ганна Денисовна обращалась к ней так же — обе следовали украинскому обычаю.

Я раскладывал гербарий, когда почувствовал: сзади кто-то стоит, смотрит на меня: обернулся — Серафима Ивановна. Вероятно, по моему лицу она сразу догадалась обо всем.

— Слушай, Шурочка, — она оглянулась на техничек, сидевших за длинным столом, понизила голос почти до шепота, — слушай, ты сегодня в первый раз в степи? Правда?

И такая доброта была и в этом голосе, и во взгляде больших черных украинских глаз, что я тут же рассказал ей о своей беде.

— Ничего, не волнуйся, Шурочка, ничего: завтра пойдешь со мной в степь и послезавтра пойдешь. Будешь носить гербарий. А там посмотрим.

— Мне же надо принимать фенологические площадки, — с горечью сказал я, — завтра же принимать.

— А ты их и примешь. Только не завтра. Обязательно примешь. Как же иначе? Для этого и приехал.

И вот мы в степи. Вышли на заре, восход солнца встретили далеко от Аскании. Из большой брезентовой сумки от осоавиахимовского противогаза Серафима Ивановна достала сверток со снедью, термос, белую салфеточку. Аккуратно разложила все на траве.

— Давай перекусим, Шурочка. А травы пока подсохнут. Сейчас они мокрые от росы, собирать нельзя.