Обнаженная

– Но я, навѣрно, шокирую васъ своими разсказами, Маріано! Вы, вѣдь, такой хорошій мужъ и отецъ семейства, такой добродѣтельный господинъ!..

У Реновалеса являлось тогда бѣшеное желаніе задушить ее. Она смѣла насмѣхаться, видя въ немъ какого-то особеннаго человѣка, что-то въ родѣ монаха. Желая сдѣлать ей больно и отплатить хорошенько за насмѣшки, онъ рѣзко выпалилъ однажды въ отвѣтъ на ея безжалостныя слова:

– Но про васъ тоже говорятъ разныя вещи, Конча, Говорятъ… кое-что очень нелестное для графа.

Онъ ожидалъ вспышки возмущенія или бурнаго протеста, но отвѣтомъ ему послужилъ веселый, искренній смѣхъ, огласившій всю мастерскую и долго не унимавшійся. Затѣмъ графиня впала въ меланхолію, изобразивъ «непонятую женщину». Она была очень несчастна. Ему она могла открыть свою душу, потому что онъ былъ искреннимъ другомъ. Она вышла замужъ совсѣмъ дѣвочкой, это было роковою ошибкою. Въ мірѣ было кое-что получше, чѣмъ блескъ богатства и роскоши и графская корона, взволновавшая ея молодую голову.

– Мы имѣемъ право хоть на маленькую. долю любви, а если не любви, такъ по крайней мѣрѣ радостей. Какъ вы полагаете, Маріано?

Конечно онъ согласенъ съ нею! И маэстро произнесъ это такимъ тономъ, глядя на Кончу такими пылкими глазами, что она расхохоталась надъ его наивностью и погрозила пальцемъ.

– Смотрите, маэстро. Хосефина – моя подруга, и, если вы позволите себѣ что-нибудь, я все разскажу ей.

Реновалеса оскорбляла эта перемѣнчивость въ ней. Конча напоминала ему птицу, безпокойную, вѣчно порхающую и капризную, которая то подсаживалась къ нему, сообщая ему теплоту пріятной близости, то улетала далеко, задѣвая его крыльями насмѣшки.

Иной разъ графиня обращалась съ нимъ дерзко и оскорбляла художника съ первыхъ же словъ, какъ случилось и въ этотъ день.

Они долго сидѣли молча; онъ работалъ съ разсѣяннымъ видомъ, а она слѣдила за его кистью, удобно усѣвшись въ креслѣ и наслаждаясь пріятною неподвижностью.

Но графиня де Альберка была неспособна долго молчать. Она постепенно разболталась, по обыкновенію, не обращая вниманія на угрюмость художника и болтая изъ потребности оживить своимъ смѣхомъ и говоромъ монастырскую тишину мастерской.

Маэстро выслушалъ отчетъ о ея трудахъ въ качествѣ предсѣдательницы «Женской Лиги» и о ея великихъ планахъ для святого дѣла эманципаціи женскаго пола. Попутно, побуждаемая страстью поднимать на смѣхъ всѣхъ женщинъ, она изображала въ каррикатурномъ видѣ своихъ сотрудницъ въ великомъ дѣлѣ: никому неизвѣстныхъ писательницъ, учительницъ, озлобленныхъ своимъ уродствомъ художницъ, писавшихъ только цвѣты и голубковъ; все это были бѣдныя женщины въ старомодныхъ платьяхъ, висѣвшихъ на нихъ, словно на жерди, и въ самыхъ экстравагантныхъ шляпахъ. Эта женская богема, возмущавшаяся своею судьбою, гордилась тѣмъ, что Конча предсѣдательствуетъ въ Обществѣ, и выпаливала черезъ каждыя два слова звонкій титулъ «графиня», льстя себѣ самой дружбою съ такою высокопоставленною особою. Графиня де Альберка искренно хохотала надъ своею свитою почитательницъ съ ихъ оригинальностями и причудами.

– Да, я знаю, что это такое, – сказалъ Реновалесъ, впервые нарушая свое молчаніе. – Вы, женщины, хотите уничтожить насъ, править мужчинами, которыхъ вы ненавидите.

Графиня весело смѣялась и вспоминала о бѣшеномъ феминизмѣ нѣкоторыхъ изъ своихъ почитательницъ. Большинство изъ нихъ были безобразны и презирали женскую красоту, какъ проявленіе слабости. Имъ хотѣлось, чтобы у женщинъ впредь не было тонкой тальи, пышной груди, чтобы онѣ были костлявы, мускулисты, способны на всякую физическую работу и свободны отъ рабскихъ узъ любви и продолженія рода человѣческаго. Это была открытая война женскому красивому, пухлому тѣлу!

– Какой ужасъ! Неправда ли, Маріано? – продолжала она. – Женщины, худыя, какъ палки, съ плоскою грудью и боками, стриженыя, съ мозолистыми руками будутъ конкуррировать съ мужчинами во всемъ рѣшительно! И это называется эманципаціей! Если бы это осуществилось, мужчины живо привели бы насъ въ порядокъ энергичными мѣрами.

Нѣтъ, она не изъ такихъ. Она желала женщинамъ успѣха и торжества, но путемъ культивированія женскихъ прелестей и чаръ. Если отнять у нихъ красоту, что же останется? Конча желала, чтобы женщины были равны мужчинамъ по уму, но превышали ихъ по красотѣ.

– Я вовсѣ не ненавижу мужчинъ, Маріано. Я – настоящая женщина, и мужчины нравятся мнѣ… къ чему скрывать это!

– Я знаю, Конча, знаю, – сказалъ художникъ съ хитрою улыбкою.

– Что вы можете знать? Ложь и сплетни, которыя распускаются про меня, потому, что я не умѣю лицемѣрить и не корчу поминутно серьезной физіономіи.

Испытывая потребность въ дружескомъ состраданіи, какъ большинство женщинъ съ сомнительной репутаціей, она снова заговорила о своемъ тяжеломъ положеніи. Графа де Альберка Реновалесъ и самъ зналъ; это былъ добрый старый маніакъ, думавшій только о своихъ орденахъ. Онъ окружалъ ее заботами и вниманіемъ, но былъ для нея форменнымъ нулемъ. Главнаго не хватало въ ея жизни: сердца… любви.

Она закатывала глаза къ потолку въ стремленіи къ чистой любви, которое вызвало бы на лицѣ каждого человѣка улыбку сомнѣнія; но Реновалесъ не зналъ графини.

– Въ такомъ положеніи, – говорила она медленно, съ затуманеннымъ взоромъ: – нѣтъ ничего страннаго, если женщина ищетъ любовь тамъ, гдѣ она попадается ей. Но я очень несчастна, Маріано. Я не знаю, что такое любовь; я никогда въ жизни не любила.

О, какъ счастлива была бы она, выйдя замужъ за интеллигентнаго человѣка – великаго артиста или ученаго! Мужчины, окружавшіе ее въ модныхъ гостиныхъ, были моложе и сильнѣе бѣднаго графа, но стояли въ умственномъ отношеніи еще ниже его. Она не была святою женщиною, это правда. Такому другу, какъ Маріано, она не смѣетъ лгать. Она развлекалась подобно многимъ, которыя слыли за воплощеніе добродѣтели; но эти развлеченія оставляли всегда въ ея душѣ осадокъ отвращенія и разочарованія. Она знала, что для другихъ женщинъ любовь была дѣйствительностью, но ей самой ни разу еще не удавалось встрѣтить въ жизни искренней любви.

Реновалесъ пересталъ работать. Солнечный свѣтъ не вливался больше въ окна. Стекла потускнѣли и подернулись матово-фіолетоьымъ тономъ. Наступили сумерки, и въ полумракѣ мастерской нѣжно блестѣли тамъ и сямъ, словно угасающія искры, край рамки, старое золото вышитаго знамени, а въ углахъ комнаты рукоятка шпаги и перламутровая отдѣлка витринъ.

Художникъ усѣлся подлѣ графини, наслаждаясь пріятнымъ ароматомъ духовъ, который окружалъ ее какъ бы атмосферою наслажденія.

Онъ былъ тоже несчастенъ и откровенно признавался въ этомъ, вѣря чистосердечно вь тихое отчаяніе графини. Въ его жизни не хватало кое-чего. Онъ былъ одинокъ. И, увидя на лицѣ Кончи удивленное выраженіе, онъ энергично ударилъ себя въ грудь.

Да, онъ одинокъ. Онъ предвидѣлъ, что Конча скажетъ ему: у него есть жена и дочь… О Милитѣ онъ не желалъ и говорить; онъ обожалъ дочь, она радовала его сердце. Чувствуя себя усталымъ послѣ работы, онъ находилъ пріятный отдыхъ, когда обнималъ свою дѣвочку. Но онъ былъ еще слишкомъ молодъ, чтобы довольствоваться радостями отеческой любви. Онъ желалъ большаго и не находилъ этого въ подругѣ жизни, которая была вѣчно больна и разстроена. Кромѣ того она не понимала и не могла понять мужа; это была обуза въ его жизни, угнетавшая его художественный талантъ.