На дачной скрипучей верандеВесь вечер царит оживленье.К глазастой художнице ВандеСлучайно сползлись в воскресенье Провизор, курсистка, певица, Писатель, дантист и девица.«Хотите вина иль печенья?» —Спросила писателя Ванда,Подумав в жестоком смущенье:«Налезла огромная банда! Пожалуй, на столько баранов Не хватит ножей и стаканов».Курсистка упорно жевала.Косясь на остатки от торта,Решила спокойно и вяло:«Буржуйка последнего сорта». Девица с азартом макаки Смотрела писателю в баки.Писатель, за дверью на полкеНе видя своих сочинений,Подумал привычно и колко:«Отсталость!» И стал в отдаленье, Засунувши гордые руки В триковые стильные брюки.Провизор, влюбленный и потный,Исследовал шею хозяйки,Мечтая в истоме дремотной:«Ей-богу, совсем как из лайки!.. О, если б немножко потрогать!» И вилкою чистил свой ноготь.Певица пускала руладыВсё реже, и реже, и реже.Потом, покраснев от досады,Замолкла: «Не просят! Невежи… Мещане без вкуса и чувства! Для них ли святое искусство?»Наелись.
Спустились с верандыК измученной пыльной сирени.В глазах умирающей ВандыЛюбезность, тоска и презренье: «Свести их к пруду иль в беседку? Спустить ли с веревки Валетку?»Уселись под старой сосною.Писатель сказал: «Как в романе…»Девица вильнула спиною,Провизор порылся в кармане И чиркнул над кислой певичкой Бенгальскою красною спичкой.<1910>
«Смех сквозь слезы»
(1809–1909)
Ах, милый Николай Васильич Гоголь!Когда б сейчас из гроба встать ты мог,Любой прыщавый декадентский щегольСказал бы: «Э, какой он, к черту, бог?Знал быт, владел пером, страдал. Какая редкость!А стиль, напевность, а прозрения печать,А темно-звонких слов изысканная меткость?..Нет, старичок… Ложитесь в гроб опять!»Есть между ними, правда, и такие,Что дерзко от тебя ведут свой тусклый родИ, лицемерно пред тобой согнувши выи,Мечтают сладенько: «Придет и мой черед!»Но от таких «своих», дешевых и развязных,Удрал бы ты, как Подколесин, чрез окно…Царят! Бог их прости, больных, пустых и грязных,А нам они наскучили давно.Пусть их шумят… Но где твои герои?Все живы ли, иль, небо прокоптив,В углах медвежьих сгнили на покоеПод сенью благостной крестьянских тучных нив?Живут… И как живут! Ты, встав сейчас из гроба,Ни одного из них, наверно б, не узнал:Павлуша Чичиков – сановная особаИ в интендантстве патриотом стал, —На мертвых душ портянки поставляет(Живым они, пожалуй, ни к чему),Манилов в Третьей Думе заседаетИ в председатели был избран… по уму.Петрушка сдуру сделался поэтомИ что-то мажет в «Золотом руне»,Ноздрев пошел в охранное – и в этомНашел свое призвание вполне.Поручик Пирогов с успехом служит в ЯлтеИ сам сапожников по праздникам сечет,Чуб стал союзником и об еврейском гвалтеС большою эрудицией поет.Жан Хлестаков работает в «России»,Затем – в «Осведомительном бюро»,Где чувствует себя совсем в родной стихии:Разжился, раздобрел, – вот борзое перо!..Одни лишь черти, Вий да ведьмы и русалки.Попавши в плен к писателям modernes [2] ,Зачахли, выдохлись и стали страшно жалки,Истасканные блудом мелких скверн…Ах, милый Николай Васильич Гоголь!Как хорошо, что ты не можешь встать…Но мы живем! Боюсь – не слишком много льНам надо слышать, видеть и молчать?И в праздних твой, в твой праздник благородный,С глубокой горечью хочу тебе сказать:«Ты был для нас источник многоводный,И мы к тебе пришли теперь опять, —Но «смех сквозь слезы» радостью усталойНе зазвенит твоим струнам в ответ…Увы, увы… Слез более не стало,И смеха нет».1909
2
Модернистам (фр.). – Ред.
Стилизованный осел
Ария для безголосых
Голова моя – темный фонарь с перебитымистеклами,С четырех сторон открытый враждебным ветрам.По ночам я шатаюсь с распутными пьянымиФеклами,По утрам я хожу к докторам.Тарарам.Я волдырь на сиденье прекрасной российскойсловесности,Разрази меня гром на четыреста восемь частей!Оголюсь и добьюсь скандалезно-всемирнойизвестности,И усядусь, как нищий-слепец, на распутье путей.Я люблю апельсины и всё, что случайно рифмуется,У меня темперамент макаки и нервы как сталь.Пусть любой старомодник из зависти злитсяи дуетсяИ вопит: «Не поэзия – шваль!»Врешь! Я прыщ на извечном сиденье поэзии,Глянцевито-багровый, напевно-коралловый прыщ,Прыщ с головкой белее несказанно жженоймагнезииИ галантно-развязно-манерно-изломанный хлыщ.Ах, словесные тонкие-звонкие фокусы-покусы!Заклюю, забрыкаю, за локоть себя укушу.Кто не понял – невежда. К нечистому!Накося-выкуси.Презираю толпу. Попишу? Попишу, попишу…Попишу животом, и ноздрей, и ногами, и пятками,Двухкопеечным мыслям придам сумасшедшийразмах,Зарифмую всё это для стиля яичными смяткамиИ пойду по панели, пойду на бесстыжих руках…<1908>
Недоразумение
Она была поэтесса,Поэтесса бальзаковских лет.А он был просто повеса,Курчавый и пылкий брюнет.Повеса пришел к поэтессе.В полумраке дышали духи,На софе, как в торжественной мессе,Поэтесса гнусила стихи:«О, сумей огнедышащей ласкойВсколыхнуть мою сонную страсть.К пене бедер за алой подвязкойТы не бойся устами припасть!Я свежа, как дыханье левкоя…О, сплетем же истомности тел!»Продолжение было такое,Что курчавый брюнет покраснел.Покраснел, но оправился быстроИ подумал: была не была!Здесь не думские речи министра,Не слова здесь нужны, а дела…С несдержанной силой кентавраПоэтессу повеса привлек,Но визгливо-вульгарное: «Мавра!!» —Охладило кипучий поток.«Простите… – вскочил он. – Вы сами…»Но в глазах ее холод и честь:«Вы смели к порядочной даме,Как дворник, с объятьями лезть?!»Вот чинная Мавра. И задомУходит испуганный гость.В передней растерянным взглядомОн долго искал свою трость…С лицом белее магнезииШел с лестницы пылкий брюнет:Не понял он новой поэзииПоэтессы бальзаковских лет.<1909>
Переутомление
Посвящается исписавшимся «популярностям»
Я похож на родильницу,Я готов скрежетать…Проклинаю чернильницуИ чернильницы мать!Патлы дыбом взлохмачены,Отупел, как овца, —Ах, все рифмы истраченыДо конца, до конца!..Мне, правда, нечего сказать сегодня, как всегда,Но этим не был я смущен, поверьте, никогда —Рожал
словечки и слова, и рифмы к ним рожал,И в жизнерадостных стихах, как жеребенок, ржал.Паралич спинного мозга!Врешь, не сдамся! Пень-мигрень,Бебель-стебель, мозга-розга,Юбка-губка, тень-тюлень.Рифму, рифму! Иссякаю —К рифме тему сам найду…Ногти в бешенстве кусаюИ в бессильном трансе жду.Иссяк. Что будет с моей популярностью?Иссяк. Что будет с моим кошельком?Назовет меня Пильский дешевой бездарностью,А Вакс Калошин – разбитым горшком…Нет, не сдамся… Папа-мама,Дратва-жатва, кровь-любовь,Дама-рама-панорама,Бровь, свекровь, морковь… носки!<1908>
Два толка
Одни кричат: «Что форма? Пустяки!Когда в хрусталь налить навозной жижи —Не станет ли хрусталь безмерно ниже?»Другие возражают: «Дураки!И лучшего вина в ночном сосудеНе станут пить порядочные люди».Им спора не решить… А жаль!Ведь можно наливать… вино в хрусталь.<1909>
Недержание
У поэта умерла жена…Он ее любил сильнее гонорара!Скорбь его была безумна и страшна —Но поэт не умер от удара.После похорон сел дома у окна,Весь охвачен новым впечатленьем —И спеша родил стихотворенье:«У поэта умерла жена».<1909>
Сиропчик
Дамам, чирикающим в детских журналах
Дама, качаясь на ветке,Пикала: «Милые детки!Солнышко чмокнуло кустик…Птичка оправила бюстикИ, обнимая ромашку,Кушает манную кашку…»Дети, в оконные рамыХмуро уставясь глазами,Полны недетской печали.Даме в молчанье внимали.Вдруг зазвенел голосочек:«Сколько напикала строчек?..»<1910>
Корней Белинский
Посвящается К. Чуковскому
В экзотике заглавий – пол-успеха,Пусть в ноздри бьет за тысячу шагов:«Корявый буйвол», «Окуни без меха!»,«Семен Юшкевич и охапка дров».Закрыв глаза и перышком играя,Впадая в деланный холодно-мутный транс,Седлает линию… Ее зовут – кривая,Она вывозит и блюдет баланс.Начало? Гм… Тарас убил АндреяНе за измену Сечи… Раз, два, три!Но потому, что ксендз и два евреяДержали с ним на сей предмет пари.Ведь ново! Что-с? Акробатично ново!Затем – смешок. Стежок. Опять смешок.И вот – плоды случайного улова —На белых нитках пляшет сотня строк.Что дальше? Гм… Приступит к данной книжке,Определит, что автор… мыловар,И так смешно раздует мелочишки,Что со страниц пойдет казанский пар.Страница третья. Пятая. Шестая…На сто шестнадцатой – «собака» через «ять»!Так можно летом на стекле, скучая,Мух двадцать, размахнувшись, в горсть поймать.Надравши «стружек» кстати и некстати,Потопчется еще с полсотни строк:То выедет на английской цитате,То с реверансом автору даст в бок.Кустарит парадокс из парадокса…Холодный пафос недомолвок – гол,А хитрый гнев критического боксаВсё рвется в истерический футбол…И наконец, когда мелькнет надежда,Что он сейчас поймает журавля,Он вдруг смущенно потупляет веждыИ торопливо… сходит с корабля.Post scriptum. Иногда Корней БелинскийСечет господ, цена которым грош, —Тогда гремит в нем гений исполинскийИ тогой с плеч спадает макинтош!<1911>
Читатель
Я знаком по последней версииС настроением Англии в Персии И не менее точно знакомС настроеньем поэта Кубышкина,С каждой новой статьей Кочерыжкина И с газетно-журнальным песком.Словом, чтенья всегда в изобилии —Недосуг прочитать лишь Вергилия, Говорят: здоровенный талант!Да еще не мешало б Горация —Тоже был, говорят, не без грации… А Шекспир, а Сенека, а Дант?Утешаюсь одним лишь – к приятелям(Чрезвычайно усердным читателям) Как-то в клубе на днях я пристал:«Кто читал Ювенала, Вергилия?»Но, увы (умолчу о фамилиях), Оказалось – никто не читал!Перебрал и иных для забавы я:Кто припомнил обложку, заглавие, Кто цитату, а кто анекдот,Имена переводчиков, критику…Перешли вообще на пиитику — И поехали. Пылкий народ!Разобрали детально Кубышкина,Том шестой и восьмой Кочерыжкина, Альманах «Обгорелый фитиль»,Поворот к реализму ПоплавкинаИ значенье статьи Бородавкина «О влиянье желудка на стиль»…Утешенье, конечно, большущее…Но в душе есть сознанье сосущее,Что я сам до кончины моей,Объедаясь трухой в изобилии,Ни строки не прочту из Вергилия В суете моих пестреньких дней!<1911>
Невольное признание
Гессен сидел с Милюковым в печали.Оба курили, и оба молчали.Гессен спросил его кротко, как Авель:«Есть ли у нас конституция, Павел?»Встал Милюков. Запинаясь от злобы,Резко ответил: «Еще бы! Еще бы!»Долго сидели в партийной печали.Оба курили, и оба молчали.Гессен опять придвигается ближе:«Я никому не открою – скажи же!»Раненый демон в зрачках Милюкова:«Есть – для кадет! А о прочих ни слова…»Мнительный взгляд на соратника бросив,Вновь начинает прекрасный Иосиф:«Есть ли…» Но слезы бегут по жилету —На ухо Павел шепнул ему: «Нету!»Обнялись нежно и в мирной печалиДолго курили и долго молчали.<1909>
Молитва
Благодарю Тебя, Создатель,Что я в житейской кутерьмеНе депутат и не издательИ не сижу еще в тюрьме.Благодарю Тебя, Могучий,Что мне не вырвали язык,Что я, как нищий, верю в случайИ к всякой мерзости привык.Благодарю Тебя, Единый,Что в Третью Думу я не взят, —От всей души, с блаженной минойБлагодарю Тебя стократ.Благодарю Тебя, мой Боже,Что смертный час, гроза глупцов,Из разлагающейся кожиИсторгнет дух в конце концов.И вот тогда, молю беззвучно,Дай мне исчезнуть в черной мгле, —В раю мне будет очень скучно,А ад я видел на земле.1908