Обстановочка (сборник)

Любовь не картошка Повесть

Арон Фарфурник застукал наследницу дочкуС голодранцем студентом Эпштейном:Они целовались! Под сливой у старых качелей.Арон, выгоняя Эпштейна, измял ему страшносорочку,Дочку запер в кладовку и долго сопелнад бассейном,Где плавали красные рыбки. «Несчастныйкапцан!» [7] Что было! Эпштейна чуть-чуть не съели собаки,Madame иссморкала от горя четыре платка,А бурный Фарфурник разбил фамильный поднос.Наутро очнулся. Разгладил бобровые баки,Сел с женой на диван, втиснул руки в бокаИ позвал от слез опухшую дочку.Пилили, пилили, пилили, но дочка стояла как идол,Смотрела в окно и скрипела, как злой попугай:«Хочу за Эпштейна». – «Молчать!!!» —«Хо-чу за Эпштейна».Фарфурник подумал… вздохнул. Ни словомрешенья не выдал,Послал куда-то прислугу, а сам, как бугай,Уставился тяжко в ковер. Дочку заперлив спальне.Эпштейн-голодранец откликнулся быстро на зов:Пришел, негодяй, закурил и расселся как дома.Madame огорченно сморкается в пятый платок.Ой, сколько она наплела удручающих слов:«Сибирщик! Босяк! Лапацон! Свиная трахома!Провокатор невиннейшей девушки, чистойкак мак!..»«Ша… – начал Фарфурник. – Скажите, моглибы ли выКупить моей дочке хоть зонтик на вашинесчастные средства?Галошу одну могли бы ли вы ей купить?!»Зажглись в глазах у Эпштейна зловещие львы:«Купить бы купил, да никто не оставилнаследства…»Со стенки папаша Фарфурника строго косится.«Ага, молодой человек! Но я не нуждаюсь!Пусть так.Кончайте ваш курс, положите диплом на столеи венчайтесь —Я тоже имею в груди не лягушку, а сердце…Пускай хоть за утку выходит – лишь был бысчастливый ваш брак.Но раньше диплома, пусть гром вас убьет,не встречайтесь,Иначе я вам сломаю все руки и ноги!»«Да, да… – сказала madame. – В дворянскойбане во вторникУже намекали довольно прозрачно про васи про Розу, —Их счастье, что я из-за пара не видела, кто!»Эпштейн поклялся, что будет жить как затворник,Учел про себя Фарфурника злую угрозуИ вышел, взволнованным ухом ловя рыданьяиз спальни.Вечером, вечером сторож билВ колотушку что есть силы!Как шакал, Эпштейн бродилПод окошком Розы милой.Лампа погасла, всхлипнуло окошко,В раме – белое, нежное пятно.Полез Эпштейн – любовь не картошка:Гоните в дверь – ворвется в окно.Заперли, заперли крепко двери,Задвинули шкафом, чтоб было верней.Эпштейн наклонился к Фарфурника дщериИ мучит губы больней и больней…Ждать ли, ждать ли три года диплома?Роза цветет – Эпштейн не дурак:Соперник Поплавский имеет три домаИ тоже питает надежду на брак…За дверью Фарфурник, уткнувшись в подушку.Храпит баритоном, жена – дискантом.Раскатисто сторож бубнит в колотушку,И ночь неслышно обходит дом.<1910>

7

Нищий.

Прекрасный Иосиф

Томясь, я сидел в уголке,Опрыскан душистым горошком.Под белою ночью в тоскеСтыл черный канал за окошком.Диван, и рояль, и бюроМне стали так близки в мгновенье,Как сердце мое и бедро,Как руки мои и колени.Особенно стала близкаВладелица комнаты Алла…Какие глаза и бока,И голос… как нежное жало!Она целовала меня,И я ее тоже – обратно,Следя за собой, как змея,Насколько мне было приятно.Приятно ли также и ей?Как долго возможно лобзаться?И в комнате стало белей,Пока я успел разобраться.За стенкою сдержанный басВорчал, что его разбудили.Фитиль начадил и погас.Минуты безумно спешили…На узком диване крутом(Как тело горело и ныло!)Шептался я с Аллой о том,Что будет, что есть и что было.Имеем ли право любить?Имеем ли общие цели?Быть может, случайная прытьСвязала нас на две недели.Потом я чертил в тишинеПо милому бюсту орнамент,А Алла нагнулась ко мне:«Большой ли у вас темперамент?»Я вспыхнул и спрятал глазаВ шуршащие мягкие складки,Согнулся, как в бурю лоза,И долго дрожал в лихорадке.«Страсть – темная яма… За мнойВторой вас захватит и третий…Притом же от страсти шальнойНередко рождаются дети.Сумеем ли их воспитать?Ведь лишних и так миллионы…Не знаю, какая вы мать,Быть может, вы вовсе не склонны?..»Я долго еще тарахтел,Но Алла молчала устало.Потом я бессмысленно елПирог и полтавское сало.Ел шпроты, редиску и кексИ думал бессильно и злобно,Пока не шепнул мне рефлекс,Что дольше сидеть неудобно.Прощался… В тоске целовал,И было всё мало и мало.Но Алла смотрела в каналБрезгливо, и гордо, и вяло.Извозчик попался плохой.Замучил меня разговором.Слепой, и немой, и глухой,Блуждал я растерянным взоромПо мертвой и новой Неве,По мертвым и новым строеньям, —И было темно в голове,И в сердце росло сожаленье…«Извозчик, скорее назад!» —Сказал, но в испуге жестокомЯ слез и пошел наугадПод белым молчаньем глубоким.Горели уже облака,И солнце уже вылезало.Как тупо влезало в бокаСмертельно щемящее жало!Май 1910Петербург

Городской романс

Над крышей гудят провода телефона… Будь проклят, бессмысленный шум!Сегодня опять не пришла моя донна,Другой не завел я – ворона, ворона! Сижу, одинок и угрюм.А так соблазнительно в теплые лапки Уткнуться губами, дрожа,И слушать, как шелково-мягкие тряпкиШуршат, словно листьев осенних охапки Под мягкою рысью ежа.Одна ли, другая – не всё ли равно ли? В ладонях утонут зрачки —Нет Гали, ни Нелли, ни Мили, ни Оли,Лишь теплые лапки, и ласковость боли, И сердца глухие толчки…<1910>

В Александровском саду

На скамейке в Александровском садуКотелок склонился к шляпке с какаду:«Значит, в десять? Меблированные «Русь»…»Шляпка вздрогнула и пискнула: «Боюсь». – «Ничего, моя хорошая, не трусь!Я ведь в случае чего-нибудь женюсь!»Засерели злые сумерки в саду —Шляпка вздрогнула и пискнула: «Приду!»Мимо шлялись пары пресных обезьян,И почти у каждой пары был роман…Падал дождь, мелькали сотни грязных ног,Выл мальчишка со шнурками для сапог.<1911>

На Невском ночью

Темно под арками Казанского собора.Привычной грязью скрыты небеса.На тротуаре в вялой вспышке спораХрипят ночных красавиц голоса.Спят магазины, стены и ворота.Чума любви в накрашенных бровяхНапомнила прохожему кого-то,Давно истлевшего в покинутых краях…Недолгий торг окончен торопливо —Вон на извозчике любовная чета:Он жадно курит, а она гнусит.Проплыл городовой, зевающий тоскливо,Проплыл фонарь пустынного моста,И дева пьяная вдогонку им свистит.<1911>

Хмель

На лыжах

Желтых лыж шипящий бег,Оснеженных елей лапы,Белый-белый-белый снег,Камни – старые растяпы,Воздух пьяный,Ширь поляны…Тишина!Бодрый лес мой, добрый лесРазбросался, запушилсяДо опаловых небес.Ни бугров, ни мху, ни пней —Только сизый сон теней,Только дров ряды немые,Только ворон на сосне…Успокоенную больЗанесло глухим раздумьем.Всё обычное – как рольРезонерства и безумья…Снег кружится,Лес дымится.В оба, в оба! —Чуть не въехал в мерзлый ельник!Вон лохматый можжевельникДерзко вылез из сугроба.След саней свернул на мызу…Ели встряхивают ризу.Руки ниже,Лыжи ближе,Бей бамбуковою палкойО хрустящий юный снег!Ах, быть может, ПетербургаНа земле не существует?Может быть, есть только лыжи,Лес, запудренные дали,Десять градусов, беспечностьИ сосульки на усах?Может быть, там за чертоюДымно-праздничных деревьевНет гогочущих кретинов,Громких слов и наглых жестов,Изменяющих красавиц,Плоско-стертых серых Лишних,Патриотов и шпионов,Терпеливо-робких стонов,Бледных дней и мелочей?..На ольхе, вблизи дорожки,Чуть качаются сережки,Истомленные зимой.Желтовато-розоватыйПобежал залив заката —Снег синей,Тень темней…Отчего глазам больней?Лес и небо ль загрустили,Уходя в ночную даль, —Я ли в них неосторожноПерелил свою печаль?Тише, тише, снег хрустящий,Темный, жуткий, старый снег…Ах, зовет гудящий гонг:«Диги-донг!» —К пансионскому обеду…Снова буду молча кушать,Отчужденный, как удод,И привычно-тупо слушать,Как сосед кричит соседу,Что Исакий каждый годОпускается всё ниже…Тише, снег мой, тише, лыжи!Декабрь 1910Кавантсари

Нирвана

На сосне хлопочет дятел,У сорок дрожат хвосты…Толстый снег законопатилВсе овражки, все кусты.Чертов ветер с хриплым писком,Взбив до неба дымный прах,Мутно-белым василискомБьется в бешеных снегах.Смерть и холод! Хорошо быС диким визгом взвиться ввысьИ упасть стремглав в сугробы,Как подстреленная рысь…И выглядывать оттуда,Превращаясь в снежный ком,С безразличием верблюда,Занесенного песком.А потом – весной лиловой —Вдруг растаять… закружить…И случайную коровуБеззаботно напоить.Декабрь 1910 или начало 1911Кавантсари

«Солнце жарит. Мол безлюден…»

Солнце жарит. Мол безлюден.Пряно пахнет пестрый груз.Под водой дрожат, как студень,Пять таинственных медуз. Волны пухнут…Стая рыб косым пятномЗатемнила зелень моря.В исступлении шальном,Воздух крыльями узоря, Вьются чайки.Молча, в позе Бонапарта,Даль пытаю на молу:Где недавний холод марта?Снежный вихрь, мутящий мглу? Зной и море!Отчего нельзя и мнеЖить, меняясь, как природа,Чтоб усталость по веснеУнеслась, как время года?.. Сколько чаек!Солнце жжет. Где холод буден?Темный сон случайных уз?В глубине дрожат, как студень,Семь божественных медуз. Волны пухнут…Весна 1911Ялта

В море

Если низко склониться к водеИ смотреть по волнам на закат —Нет ни неба, ни гор, ни людей,Только красных валов перекат…Мертвый отблеск… Холодная жуть,Тускло смотрит со дна глубина…Где же лодка моя и гребец?Где же руки, и ноги, и грудь?О, как любо, отпрянув назад,Милый берег глазами схватить —Фонарей ярко-желтую нить,И пустынного мола черту!1911 (?)

В Крыму

Турки носят канифоль.Ноздри пьют морскую соль.Поплавок в арбузных корках…Ноги свесились за мол…Кто-то сбоку подошел:Две худых ступни в опорках.«Пятачишку бы…» – «Сейчас».Чайки сели на баркас.Пароход завыл сурово.Раз! Как любо снять с крючкаТолстолобого бычкаИ крючок закинуть снова!Весна 1911

Дождь

Потемнели срубы от воды.В колеях пузырятся потоки.Затянув кисейкою сады,Дробно пляшет дождик одинокий.Вымокла рябинка за окном,Ягоды блестят в листве, как бусы.По колоде, спящей кверху дном,Прыгает в канавке мальчик русый.Изумрудней рощи и сады.В пепле неба голубь мчится к вышке.Куры на крыльце, поджав хвосты,Не спускают сонных глаз с задвижки…Свежий дождь, побудь, побудь у нас!Сей свое серебряное семя…За ворота выбегу сейчасИ тебе подставлю лоб и темя.<1913>