Направо в обрыве чернели стволыГигантских развесистых сосен,И был одуряющий запах смолы,Как зной неподвижный, несносен.Зеленые искры светящих жуковНосились мистическим роем,И в городе дальнем ряды огоньковГорели вечерним покоем.Под соснами было зловеще темно,И выпи аукали дружно.Не здесь ли в лесу бесконечно давноБыл Ивик убит безоружный?..Шли люди – их лица закутала тьма,Но речи отчетливы были:«Вы знали ли Шляпкиных?» – «Как же, весьма, —Они у нас летом гостили».– «Как ваша работа?» – «Идет, – ничего,Читаю Роберта Овена».– «Во вторник пойдем в семинар?» – «Для чего?»– «Орлов – референт». – «Непременно».– «Что пишет Кадушкин?» – «Женился, здоров,И предан партийной работе».Молчанье. Затихла мелодия слов,И выпь рассмеялась в болоте.<1908>
Из «шмецких» воспоминаний
Посвящается А. Григорьеву
У берега моря кофейня. Как вкусен густойшоколад!Лиловая
жирная дама глядит у воды на закат.«Мадам, отодвиньтесь немножко! Подвиньтеваш грузный баркас.Вы задом заставили солнце, – а солнцепрекраснее вас…»Сосед мой краснеет, как клюква, и смотритсконфуженно вбок.«Не бойся! Она не услышит: в ушах ее ватныйклочок».По тихой веранде гуляет лишь ветер да пара щенят.Закатные волны вскипают, шипят и любовнозвенят.Весь запад в пунцовых пионах, и тени играютс песком,А воздух вливается в ноздри тягучим парныммолоком.«Михайлович, дай папироску!» Прекрасносидеть в темноте,Не думать и чувствовать тихо, как краски растутв высоте.О, море верней валерьяна врачует от скорби и зла…Фонарщик зажег уже звезды, и грузная дама ушла…Над самой водою далеко, как сонный, усталыйглазок,Садится в шипящее море цветной, огневой ободок.До трех просчитать не успели, он вздрогнули тихо нырнул,А с моря уже доносился ночной нарастающийгул…1909Шмецке
Бурьян
В пространство
В литературном прейскурантеЯ занесен на скорбный лист:«Нельзя, мол, отказать в таланте,Но безнадежный пессимист».Ярлык пришит. Как для дантистаВсе рты полны гнилых зубов,Так для поэта-пессимистаЗемля – коллекция гробов.Конечно, это свойство взоров!Ужели мир так впал в разврат,Что нет натуры для узоровОптимистических кантат?Вот редкий подвиг героизма,Вот редкий умный господин,Здесь – брак, исполненный лиризма,Там – мирный праздник именин…Но почему-то темы этиУ всех сатириков в тени,И все сатирики на светеЛишь ловят минусы одни.Вновь с «безнадежным пессимизмом»Я задаю себе вопрос:Они ль страдали дальтонизмомИль мир бурьяном зла зарос?Ужель из дикого желаньяЛежать ничком и землю грызтьЯ исказил все очертанья,Лишь в краску тьмы макая кисть?Я в мир, как все, явился голыйИ шел за радостью, как все…Кто спеленал мой дух веселый —Я сам? Иль ведьма в колесе?О Мефистофель, как обидно,Что нет статистики такой,Чтоб даже толстым стало видно,Как много рухляди людской!Тогда, объяв века страданья,Не говорили бы порой,Что пессимизм как заиканьеИль как душевный геморрой…1910 или 1911
Санкт-Петербург
Белые хлопья и конский навозСмесились в грязную желтую массу и преют.Протухшая, кислая, скучная, острая вонь…Автомобиль и патронный обоз.В небе пары, разлагаясь, сереют.В конце переулка желтый огонь…Плывет отравленный пьяный,Бросил в глаза проклятую браньИ скрылся, качаясь, – нелепый, ничтожныйи рваный.Сверху сочится какая-то дрянь…Из дверей извозчичьих чадных трактировВырывается мутным снопомЖелтый пар, пропитанный шерстью и щами…Слышишь крики распаренных сиплых сатиров?Они веселятся… Плетется чиновник с попом.Щебечет грудастая дама с хлыщами.Орут ломовые на темных слоновых коней,Хлещет кнут и скучное острое русское слово!На крутом повороте забили подковыПо лбам обнаженных камней —И опять тишина.Пестроглазый трамвай вдалеке промелькнул.Одиночество скучных шагов… «Ка-ра-ул!»Всё черней и неверней уходит стена.Мертвый день растворился в тумане вечернем…Зазвонили к вечерне.Пей до дна!<1910>
У канала ночью
Тихо. Глухо. Пусто, пусто…Месяц хлынул в переулок.Стены стали густо-густо.Мертв покой домов-шкатулок.Черепных безглазых впадинЧерных окон – не понять.Холод неба беспощаден,И дневного не узнать.Это дьявольская треба:Стынут волны, хмурясь ввысь, —Стенам мало плена неба,Стены вниз, к воде сползлись.Месяц хлынул в переулок…Смерть берет к губам свирель.За углом, угрюмо-гулок,Чей-то шаг гранит панель.<1910>
Вид из окна
Захватанные копотью и пылью,Туманами, парами и дождем,Громады стен с утра влекут к бессилью,Твердя глазам: мы ничего не ждем…Упитанные голуби в карнизах;Забыв полет, в помете грузно спят.В холодных стеклах, матовых и сизых,Чужие тени холодно сквозят.Колонны труб и скат слинявшей крыши,Мостки для трубочиста, флюгераИ провода в мохнато-пыльной нише.Проходят дни, утра и вечера.Там где-то небо спит аршином выше,А вниз сползает серый люк двора.<1910>
Мертвые минуты
Набухли снега у веранды.Темнеет лиловый откос.Закутав распухшие гланды,К стеклу прижимаю я нос.Шперович – банкир из столицы(И истинно русский еврей) —С брусничною веткой в петлицеНыряет в сугроб у дверей.Его
трехобхватная РаяВ сугроб уронила кольцоИ, жирные пальцы ломая,К луне подымает лицо.В душе моей страх и смятенье:Ах, если Шперович найдет! —Двенадцать ножей огорченьяМне медленно в сердце войдет…Плюется… Встает… Слава Богу!Да здравствует правда, ура!Шперович уходит в берлогу,Супруга рыдает в боа.Декабрь 1910Кавантсари. Пансион
Пять минут
«Господин» сидел в гостиной И едва-едваВ круговой беседе чиннойПлел какие-то слова.Вдруг безумный бес протеста В ухо проскользнул:«Слушай, евнух фраз и жеста,Слушай, бедный вечный мул!Пять минут (возьми их с бою!) За десятки летБудь при всех самим собоюОт пробора до штиблет».В сердце ад. Трепещет тело. «Господин» поник…Вдруг рукой оледенелойСбросил узкий воротник!Положил на кресло ногу, Плечи почесалИ внимательно и строгоПосмотрел на стихший зал.Увидал с тоской суровой Рыхлую жену,Обозвал ее коровойИ, как ключ, пошел ко дну…Близорукого соседа Щелкнул пальцем в лобИ прервал его беседуГневным словом: «Остолоп!»Бухнул в чай с полчашки рома, Пососал усы,Фыркнул в нос хозяйке домаИ, вздохнув, достал часы.«Только десять! Ну и скука…» Потянул альбомИ запел, зевнув как щука:«Тили-тили-тили-бом!»Зал очнулся: шепот, крики, Обмороки дам,«Сумасшедший! Пьяный! Дикий!» – «Осторожней, – в морду дам».Но прислуга «господину» Завязала ротИ снесла, измяв как глину,На пролетку у ворот…Двадцать лет провел несчастный Дома, как барбос,И в предсмертный час напрасноЗадавал себе вопрос:«Пять минут я был нормальным За десятки лет —О, за что же так скандальноПоступил со мною свет?!»<1910>
Колумбово яйцо
Дворник, охапку поленьев обрушившис грохотом на пол,Шибко и тяжко дыша, пот растирал по лицу.Из мышеловки за дверь вытряхая мышонка длякошек,Груз этих дров квартирант нервной спиной ощутил.«Этот чужой человек с неизвестной фамильейи жизньюМне не отец и не сын – что ж он принес мнедрова?Правда, мороз на дворе, но ведь я о Петрене подумалИ не принес ему дров в дворницкий затхлыйвертеп».Из мышеловки за дверь вытряхая мышонкадля кошек,Смутно искал он в душе старых напетых цитат:«Дворник, мол, создан для дров, а жилец естьобъект для услуги.Взять его в комнату жить? Дать ему галстуки «Речь»?»Вдруг осенило его и, гордынею кроткой сияя,Сунул он в руку Петра новеньких двадцать монет,Тронул ногою дрова, благодарность с достоинствомпринялИ в мышеловку кусок свежего сала вложил.<1911>
Человек в бумажном воротничке
Занимается письмоводством.
Отметка в паспорте
Позвольте представиться: Васин.Несложен и ясен, как дрозд.В России подобных орясин —Как в небе полуночном звезд.С лица я не очень приятен:Нос толстый, усы – как порей,Большое количество пятенИ также немало угрей…Но если постричься, побритьсяИ спрыснуться майским амбре —Любая не прочь бы влюбитьсяИ вместе пойти в кабаре.К политике я равнодушен.Кадеты, эсдеки – к чему-с?Бухгалтеру буду послушенИ к Пасхе прибавки добьюсь.На службе у нас лотереи…Люблю, но, увы, не везет:Раз выиграл баночку клею,В другой – перебитый фагот.Слежу иногда за культурой:Бальмонт, например, и Дюма,Андреев… с такой шевелюрой —Мужчины большого ума!..Видали меня на Литейном?Пейзаж! Перед каждым стекломТорчу по часам ротозейно:Манишечки, пряничный лом…Тут мятный, там вяземский пряник,Здесь выпуски «Ужас таверн»,Там дивный фраже-подстаканникС русалкою в стиле модерн.Зайдешь и возьмешь полендвицыИ кетовой (четверть) икры,Привяжешься к толстой девице,Проводишь, предложишь дары.Чаек. Заведешь на гитареЧарующий вальс «На волнах»И глазом скользишь по Тамаре…Невредно-с! Удастся иль швах?Частенько уходишь без толку:С идеями или глупа.На Невском бобры, треуголки,Чиновники, шубы… Толпа!Нырнешь и потонешь бесследно.Ах, черт, сослуживец… «Балда!»– «Гуляешь?» – «Гуляю» – «Не вредно!»– «Со мною?» – «С тобою». – «Айда!»<1911>
Стилисты
На последние полушкиПокупая безделушки,Чтоб свалить их в ПетербургеВ ящик старого стола, —У поддельных ваз этрусскихЯ нашел двух бравых русских,Зычно спорящих друг с другом,Тыча в бронзу пятерней:«Эти вазы, милый Филя,Ионического стиля!»– «Брось, Петруша! Стиль дорийскийСлишком явно в них сквозит…»Я взглянул: лицо у ФилиБыло пробкового стиля,А из галстука ПетрушиБил в глаза армейский стиль.Лето 1910Флоренция