Одержимость

Наконец, добираюсь до отделения полиции. Вваливаюсь внутрь, срываю с себя промокший насквозь дождевик и понимаю, что его придется заменить, потому что он ничуть не защитил меня от сырости. Ловлю своё отражение в стеклянной перегородке, отделяющей приёмную от остального помещения, и вижу, что выгляжу так, будто только что сбежала из психбольницы. Не врач, а сбежавшая пациентка.

— Следователя Гребенщикова, пожалуйста, — говорю мужчине за стойкой. Он кажется мне знакомым, и по тому, как он смотрит на меня, ясно, что он знает, кто я. Почти уверена, что это не к добру.

— Присаживайтесь. Посмотрю, свободен ли он.

Колеблюсь.

— Я не уйду, пока не увижу его. Я в опасности.

Мужчина кивает, на его губах играет чуть заметная улыбка.

— Я понимаю.

Сдерживаю вздох. Я не просто выгляжу как сбежавшая из психбольницы, со мной и обращаются соответствующе. Фальшивые улыбки, нейтральные ответы. Прямо по учебнику: не волновать пациентов.

К моему удивлению, следователь Гребенщиков выходит из глубины коридора всего через две минуты — я знаю, потому что слежу за часами, как они тикают, тикают, тикают.

— Доктор Макарова? Сюда, пожалуйста. — Он придерживает дверь, жестом приглашая меня пройти вперёд. Я уже знаю, где находится его кабинет, поэтому иду прямо туда. И на мгновение чувствую облегчение. Здесь, в этих стенах, безопасно. Даже если это всего лишь несколько минут передышки, это больше, чем у меня было за несколько дней.

— Чем могу помочь? — Он садится и поворачивается ко мне. — Я, кстати, собирался позвонить Вам сегодня позже.

Надежда расцветает в моей груди, и на мгновение я забываю, что выгляжу как мокрая курица. Как отчаявшаяся умалишённая.

— По поводу запретительного предписания? — уточняю я.

Он сидит, вертя ручку между пальцами. В его взгляде что-то есть, что-то, что заставляет меня напрячься.

— Они отказали, верно? — спрашиваю я.

Он вздыхает.

— Мне жаль. Я только что получил ответ из прокуратуры, около часа назад. Запретительное предписание — очень серьёзный шаг. Он ущемляет чьи-то права. Поэтому необходимы достаточные доказательства. В прокуратуре сказали, что доказательств угрозы недостаточно, и Вы сами говорили, что большую часть времени не уверены, кто именно за Вами следил. — Он кладёт ручку и разводит руками. — Мне жаль. Я старался. Хотел бы я сообщить Вам лучшие новости.

— Но… — Тереблю руки, кусаю губу, смотрю на имитацию древесного рисунка на дешёвом столе. — Но я в опасности. Они опасны. Опасны для меня. Особенно Анна.

Сцена в моём кабинете прокручивается в голове снова и снова. Эта улыбка. Этот блеск в её глазах, знание того, что она убила жену Глеба и ей это сошло с рук. Знание того, что я не могу никому рассказать.

— Боюсь, у Вас нет доказательств. Совпадения — это не доказательства. Тот факт, что она была свидетелем аварии, меня тоже смущает. Но нет доказательств, что она представляет для Вас угрозу. — Он пожимает плечами. — Мне жаль. Если у Вас нет чего-то большего, я ничем не могу помочь.

Чувствую, будто земля ушла из-под ног.

Я не могу так больше жить.

День за днём, оглядываясь через плечо. Чувствуя на себе взгляды, а затем резко оборачиваясь. И, конечно, я не вижу их, потому что живу в Москве, и весь город ходит по тротуарам. Это самый лёгкий город в мире, чтобы преследовать кого-то.

— Но она опасна, — повторяю. Хотя даже я слышу поражение в собственном голосе.

Следователь Гребенщиков подаётся вперёд, сцепив руки. Он смотрит прямо на меня.

— Почему Вы так уверены, доктор Макарова? Вы что-то мне не договариваете? Полагаю, Вы имеете дело со всевозможными пациентами. Что заставляет Вас быть уверенной, что именно эта представляет опасность?

Сглатываю.

— Хотела бы я Вам сказать. Но не могу. — Слёзы наворачиваются на глаза, беспомощность накрывает меня с головой.

Детектив наклоняется ближе, понижает голос и касается одним пальцем моих рук, которые ледяные.

— Не буду Вам лгать. Я тоже подозреваю Анну. Всё не сходится. Она не сходится. Я провёл небольшое расследование после вашего визита, съездил в ВУЗ, где работает Глеб Соловьёв. Есть записи о том, что между ними что-то было. Почему Анна не упомянула в ночь аварии, что у неё был роман с мужчиной, чью семью она только что видела погибшей? Я был тем, кто брал у неё показания. Она даже не намекнула, что знала этого человека. — Он качает головой и отстраняется. — Но нет никаких доказательств. Ничего. Так что… — Его голос затихает, и между нами воцаряется тишина.

Он просит меня что-то дать ему. Я чувствую это.

И я могла бы. Могла бы рассказать ему, что сказала Анна. Если бы я это сделала, однако… Я крепко зажмуриваю глаза. Если бы я это сделала, могла бы потерять все. Мою лицензию, работу, практику. Я бы никогда больше не смогла работать психиатром.

Тяжело вздыхаю и поднимаюсь на ноги.

— Думаю, мне пора. — Подхватываю свой промокший насквозь дождевик, сжимаю его в одной руке и начинаю уходить.

— Доктор Макарова, мне жаль.

Не отвечаю. Просто продолжаю идти. Прохожу по коридору, выхожу из двери и оказываюсь в прихожей.

Но резко останавливаюсь, когда вижу женщину. Мать. Ей лет тридцать. Она придерживает дверь, протягивая руку своей дочери, своей маленькой копии. У обеих светлые волосы, распущенные по плечам. Лицо матери выглядит усталым, заплаканным. Но у дочери, ей, может быть, лет шесть, широкая улыбка, распахнутые глаза. Она смотрит по сторонам, явно очарована пребыванием в отделении полиции.

Представляю дочь Глеба. Она больше никогда не улыбнется. Никогда больше не возьмёт мать за руку. Никогда не испытает восторг от чего-то нового.

Её звали Алина.

И Алина заслуживает лучшего. Она заслуживает справедливости больше, чем я заслуживаю свою лицензию, свою способность помогать людям, ценность которой в эти дни весьма сомнительна.

Разворачиваюсь на каблуках. Возвращаюсь к мужчине за стойкой.

— Вообще-то, мне нужно снова поговорить со следователем Гребенщиковым. Я забыла кое-что ему сказать.

— Серьёзно? — спрашивает он.

— Серьёзно. — Внезапно я перестаю быть мокрой курицей, сумасшедшей женщиной. Я женщина, которая точно знает, что ей, наконец, нужно делать. И это приятно.

Он жестом указывает на дверь, нажимает кнопку, и она жужжит.

— Уверен, он всё ещё в своём кабинете. Проходите.

Решительно иду по коридору и нахожу следователя Гребенщикова, который смотрит на материалы дела. Имя Анны там, написанное от руки чёрными чернилами. Это то самое дело.

— Я собираюсь Вам кое-что сказать, — выпаливаю без предисловий. Снова падаю в кресло и смотрю на него прямо. — Анна Тимшина призналась мне, что она убила семью Соловьёвых.

Глава 42