Одержимость

Ярость на его лице сменяется отчаянием, обнажая лишь бездонную пропасть горя. Горе сочится из каждого слова, из поникшей, сломленной позы его тела. Он вытягивает руку, чтобы опереться о дверной косяк, словно едва держится на ногах, готовый рухнуть в любой момент.

Реальность происходящего оглушает меня, выбивая воздух из лёгких. Безвольно опускаюсь в кресло Софы, чувствуя, как силы покидают меня.

— Она была твоей девушкой… — мой голос замирает, растворяясь в воздухе.

Когда он кивает, я вспоминаю, как Анна рассказывала о своём бывшем парне. О том, кого она хотела вернуть, о том, с кем сравнивала всех остальных мужчин.

Неужели это был Глеб?

— Я понятия не имела. — Качаю головой, пытаясь отогнать эту мысль. — Она просто пришла однажды и записалась на приём, и у меня не было причин сомневаться, что она не просто пациентка. Она никогда не спрашивала ни о тебе, ни о чём-либо ещё. — Умолкаю, потому что опасно близка к нарушению конфиденциальности пациента. Это моя работа, моя этика, но сейчас… — Мне жаль, — добавляю, чувствуя, насколько бессмысленны эти слова.

— Когда ты начали её принимать? — спрашивает он, и в его голосе нет ничего, кроме холодной констатации факта.

Мысленно возвращаюсь назад, сглатываю, осознав чудовищное совпадение по времени.

— Вскоре после того, как ты впервые пришёл.

Ожидаю, что он уйдёт. Унесёт себя и своё горе прочь, оставив меня наедине с этой новой, невыносимой правдой. Я уж точно не могу быть той, кто ему поможет, не после всего, что произошло. Но он продолжает говорить, словно мы на обычной сессии, словно я всё ещё его доктор.

— Когда я порвал с ней, она начала разрушать мою жизнь. Постепенно, методично. Она была моей студенткой, мы начали встречаться после её выпуска. — Он сползает по стене, садясь на пол, колени подтянуты к груди, руки беспомощно свисают. — Когда я с ней порвал, она пошла к другим профессорам. Моим коллегам, моему начальнику. Она рассказала им всё. Я чуть не потерял работу. Но она совершеннолетняя, и я не был её профессором в то время. Всегда всё было по обоюдному согласию. Потом она начала преследовать меня. — Он качает головой. — Я думал, она прекратила, но, видимо, она проследила за мной сюда.

Преследовала его.

Как и я.

Моё горло сжимается, и мне хочется сказать ему остановиться — уйти, потому что я не хочу этого знать. Не хочу, чтобы мне стало ещё яснее, насколько я ошибалась всё это время, насколько слепой я была. Но он просто продолжает говорить, и я не могу, не имею права его остановить.

— Это вышло из-под контроля. Я пригрозил обратиться в полицию. И какое-то время думал, что она наконец поняла, что всё кончено. Но потом она пришла ко мне на работу, рыдая в моём кабинете о том, как сильно она по мне скучает. Она начала раздеваться, а я сказал «нет». И это… — Он замолкает, чтобы сделать глубокий вдох, словно собираясь с силами для последнего удара. — Это та ночь, когда они погибли. Ночь, когда она разрушила мою жизнь. Моя жена никогда не вышла бы гулять в ту ночь, если бы Анна не рассказала ей о том, что мы делали.

— Мне так жаль. — Бесполезные слова, пустые звуки, неспособные хоть что-то изменить. Я всё равно произношу их, потому что не знаю, что ещё предложить, как выразить ту бездну отчаяния, что открылась передо мной.

Глеб поднимает взгляд, встречается со мной глазами через весь кабинет. В его глазах нет ни ярости, ни отчаяния, лишь холодная, обжигающая ясность.

— И вот как это случилось. Вот как моя семья оказалась убита твоим мужем.

Ахаю.

Удар под дых.

Он знает.

Он знал всё это время, с самого начала, и теперь я знаю это наверняка.

Глеб опускает взгляд в пол, качает головой и поднимается на ноги, словно это требует от него огромных усилий, каждый мускул напряжён.

— Прощай, Марина.

Он выходит за дверь, оставляя её открытой за собой, словно приглашая меня войти в эту новую, страшную реальность.

Глава 38

Сейчас

Это не укладывается в голове.

Даже спустя несколько часов мой разум отказывается вмещать всю эту информацию. Не может смириться с тем, какой же глупой я была, не распознав, что Глеб всё это время водит меня за нос. Как психиатр, я должна видеть эти признаки, но я слепа, ослеплена собственными желаниями и травмой. Не помогает и то, что я снова начала пить.

Опять.

Знаю же, что это тупик, но руки сами тянутся к бутылке. Это никогда не помогает.

Мне нужно с кем-то поговорить.

Выбор ограничен.

Есть мой брат, Сергей, но если бы я рассказала ему хотя бы десятую часть того безумия, в котором оказалась, он бы так за меня испереживался, что поселился бы на моем диване и никогда не ушел. К тому же, у Сергея семья. Я не должна быть его проблемой. Я не буду его проблемой. Конечно, я могла бы позвонить доктору Аверину. Но он захочет копаться в моей психике, убеждать отпустить ситуацию. А мне нужно копаться в их психике — Глеба и Анны. Вот уж ирония судьбы — сама психиатр, а нуждаюсь в том же, что и мои пациенты, только с обратным вектором. Плюс, есть вопрос врачебной тайны. Из-за этого, по-настоящему поговорить обо всём этом я могу только с одним человеком — Софой. Мои пациенты подписывают формы, разрешающие раскрытие конфиденциальной информации о психическом здоровье моему персоналу. Ей я доверяю как себе, она видит изнанку моей практики, знает все подводные камни. В конце концов, Софа занимается счетами за страховку, так что ей известны диагнозы и истории болезней пациентов.

Но уже почти десять вечера, а у неё Рома. Поэтому мне неудобно звонить. Тяну, как могу, с каждой минутой чувствуя себя всё более потерянной.

Хотя после очередного бокала вина, я, кажется, переступаю через это.

— Марина? — отзывается она. — Всё в порядке?

— Нет. Софа, нет. Мне нужно с кем-то поговорить.

— Больше ни слова. Буду у тебя через двадцать минут.

— А как же Рома?

— Он с отцом сегодня.

— Ох. — Это немного успокаивает меня. — Спасибо, Софа. Я очень ценю. До скорого.

Допиваю свой бокал вина и наливаю себе ещё один, прежде чем раздается стук в дверь.

Софа смотрит на меня, и её лицо мрачнеет от беспокойства.

— Ты выглядишь ужасно, Мара. Тебя кто-то обидел?

Качаю головой и отступаю, чтобы она могла войти.

— Нет. Ничего такого. Обещаю.

Внутри я откупориваю новую бутылку вина и наливаю по бокалу нам обеим.

— Полное признание, — говорю, протягивая ей один. — Я уже выпила три.

— Всё в порядке. Я и сама выпила два дома раньше.

Улыбаюсь, и мы вместе проходим в гостиную, усевшись рядом на диване. Подбираю ноги под себя и пытаюсь сообразить, с чего начать. Слова застревают в горле, каждое кажется тяжелым, как свинец. Но эта история похожа на клубок ниток; если бы я вытащила одну нить и пустила её в ход, все остальное распуталось бы. Поэтому я решаю начать с самого худшего, чтобы покончить с этим.

Сглатываю.

— Глеб Соловьёв — не просто пациент. Он муж женщины, которую сбил Андрей, женщины и ребёнка, которых он убил.

Глаза Софы расширяются.

Она подносит бокал ко рту и осушает его наполовину.

Грустно улыбаюсь.

— Завтра нам обеим будет хреново. Потому что это только начало этой истории.

— Может, мне просто принести бутылки, и мы будем пить через соломинки? — говорит Софа.

— Не искушай меня.

В течение следующих получаса рассказываю Софе всю историю — от того, как я начала преследовать Глеба, до того, как он таинственно появился в моём кабинете, делая вид, что не знает меня, до того, как я спала с ним во время нашей сессии. Каждое слово даётся с трудом, но я чувствую, как с меня спадает груз, хотя бы частично. Затем я добавляю вишенку на торте — историю Анны, как она вписывается во всё это.