Одиннадцать тысяч палок или любовные похождения господаря

Я вспоминаю, что мои родители играли в таких пьесах, как «Сорок семь ронинов», «Прекрасная Сигенаи» и «Тайкоки».

Наша труппа переходила из города в город, и восхитительная природа, среди которой я росла, всегда всплывает у меня в памяти в моменты любовной покинутости.

Я карабкалась на мацу, на этих хвойных гигантов, я ходила смотреть, как купаются в реках обнаженные и прекрасные самураи, огромные детородные органы которых не имели для меня тогда никакого значения, и я смеялась вместе с веселыми и красивыми служанками, приходившими их вытирать.

О! Заниматься любовью в моей вечно цветущей стране! Любить могучего борца под розовыми вишневыми деревьями, в обнимку спускаться с ним с холмов!

Матрос, получив отпуск в кампании «Ниппон Дзосен Каиша», — а приходился он мне кузеном — лишил меня в один прекрасный день

девства.

Мои родители играли в «Великом воре», и зал был переполнен. Мой кузен взял меня с собой на прогулку. Мне было тринадцать лет. Он уже побывал в Европе и рассказывал мне о чудесах мироздания, о которых я знать не знала. Он привел меня в пустынный сад, полный ирисов, темно-красных камелий, желтых лилий и лотосов, напоминавших своими розовыми лепестками мой язычок. Там он обнял меня и спросил, занималась ли я раньше любовью, на что я ответила — нет. Тогда он, распахнув кимоно, стал щекотать мои груди, отчего мне стало смешно, но я сразу посерьезнела, когда он сунул мне в руку свой твердый, толстый и длинный член.

— Что ты хочешь с ним сделать? — спросила я его.

Не отвечая, он уложил меня, заголил мне ноги и, засунув в рот язык, прорвал заслон моей девственности. Я нашла в себе силы закричать, и мой крик, должно быть, взволновал вольные злаки и прекрасные хризантемы в просторном пустынном саду, но во мне уже проснулось сладострастие.

Потом оружейник поднял меня, он был прекрасен, как Дайбицу из Камакуры, а его уд, словно сделанный из золоченой бронзы и поистине неисчерпаемый, заслуживает религиозного поклонения. Каждый вечер, перед тем как заняться любовью, мне казалось, что я не смогу ею насытиться, но испытав пятнадцать раз подряд, как орошает его горячее семя мою вульву, я сама подставляла ему свой нежный тыл, чтобы он мог насытиться хоть им, а если я слишком уставала, то брала его член в рот и сосала, пока он не велел прекратить! Он покончил с собой, следуя предписаниям бусидо, и, свершив сей рыцарский поступок, оставил меня неутешной и одинокой.

Меня приютил англичанин из Иокогамы. От него пахло трупом, как от всех европейцев, и я долго не могла свыкнуться с этим запахом.

И вот, я умоляла его, чтобы он имел меня в зад, чтобы только не видеть перед собой его животное лицо с рыжими бакенбардами. Однако под конец я привыкла к нему и, поскольку он очутился у меня под каблуком, частенько заставляла его лизать себе вульву, пока однажды от спазма в языке он не смог им больше пошевелить.

Утешала меня одна моя подруга, с которой я познакомилась в Токио — и до безумия в нее влюбилась.

Она была прекрасна, как весна, и всегда казалось, что две пчелки присели собрать нектар на кончике ее грудей. Ублажали мы друг друга при помощи куска желтоватого мрамора, вырезанного с обоих концов в форме мужского члена. Мы были ненасытны в объятиях друг друга, обезумев, покрытые пеной, что-то вопя, мы яростно трепыхались, будто две собаки, которые хотят сгрызть одну и ту же кость.

В один прекрасный день англичанин сошел с ума, он решил, что он — сегун, и захотел отомстить микадо.

Его забрали, и я стала вместе со своей подругой шлюхой, пока не влюбилась в немца — большого, сильного, безбородого, с огромным и неистощимым членом. Он избивал меня, и я обнимала его, обливаясь слезами. В конце, совсем избитой, он подавал мне милостыню своим удом, и я наслаждалась, как одержимая, сжимая его изо всех сил.

Однажды мы сели на корабль, он отвез меня в Шанхай и продал там хозяйке публичного дома. Он ушел, мой прекрасный Эгон, даже ни разу не оглянувшись, оставил меня в отчаянии среди насмехавшихся надо мною женщин из публичного дома. Впрочем, они неплохо выучили меня своему ремеслу, но когда я накоплю достаточно денег, я уйду отсюда как честная женщина в открытый мир, чтобы разыскать своего Эгона, почувствовать еще раз у себя в вульве его член и умереть, вспоминая о розовых деревьях Японии.

И маленькая японочка, прямая и серьезная, удалилась, как тень, оставив Моню со слезами на глазах размышлять о хрупкости человеческих страстей.

Потом он услышал звучный храп и, оглянувшись, увидел целомудренно спящих в объятиях друг друга негритянку и Рогонеля, но оба они были чудовищны. Наружу торчала огромная жопа Корнелии, на которой играл пробившийся через открытое окно отблеск лунного света. Моня вытащил из ножен саблю и воткнул ее в эту груду мяса.

В зале тоже кто-то закричал. Следом за негритянкой туда вышли и Рогонель с Моней. Дым тут стоял коромыслом: только что сюда заявилось несколько пьяных и грубых русских офицеров; изрыгая грязные ругательства, они набросились на работающих в борделе англичанок, которые, не в силах перебороть отвращение к омерзительному внешнему виду этих солдафонов, наперебой бормотали свое В1оос1у или Оатпес!.

Рогонель и Моня понаблюдали чуть-чуть, как насилуют шлюх, а затем под всеобщую и совершенно головокружительную содомизацию вышли наружу, оставив безутешных Адольфа Терре и Тристана де Винегра, пытавшихся навести в своем заведении хоть какой-нибудь порядок и без конца путавшихся в подолах собственных платьев.

В этот момент подоспел генерал Стессель, и все вытянулись в струнку, даже негритянка.

Японцы только что начали первый приступ осажденного города.

Моне захотелось даже вернуться назад и посмотреть, что делает его шеф, но со стороны укреплений послышались дикие крики.

Появились солдаты, они тащили за собой пленника. Это был высокий юноша, немец, которого нашли на переднем крае защитных линий, когда он грабил трупы. Он кричал по-немецки:

— Я не вор. Я люблю русских, я дерзко пробрался сквозь японские линии, чтобы предложить себя в качестве педрилы, петуха, козла. Вам наверняка не хватает баб, и я придусь ко двору.

— Смерть ему, — кричали солдаты, — пусть подыхает, шпион, вор, грабитель трупов!

Поскольку с солдатами не было ни одного офицера, Моня шагнуль вперед и потребовал объяснений.

— Вы заблуждаетесь, — сказал он чужестранцу, — баб у нас сколько угодно, а вот за ваше преступление вам должно воздасться. Вы будете по вашей же просьбе пропедалированы солдатами, которые вас поймали, а потом вас посадят на кол. Таким образом, вы умрете, так же, как и жили, а это, по свидетельству моралистон, самая прекрасная смерть... Ваше имя?

— Эгон Мюллер, — задрожав, сообщил тот.

— Отлично, — сухо заявил Моня, — итак, вы явились из Иокогамы, где постыдно продали, как истинный сутенер, свою любовницу, японку по имени Килемю. Педрила, шпион, сутенер и охотник до трупов — вот кто вы такой. Пусть приготовят кол, а вы, бравы ребятушки, попользуйте петушка... не каждый день выпадает такая удача.

Красавчика Эгона тут же раздели. Это и вправду был изумительно красивый юноша с округлой, как у гермафродита, грудью. При виде его прелестей солдаты повытаскивали свои проснувшиеся причиндалы.