Одиннадцать тысяч палок или любовные похождения господаря
Шрифт:
Того, что постарше, звали Адольф Терре. Младший успел прославиться в Париже. Кто не помнит жемчужно-серую накидку и горностаевую горжетку Тристана де-Винегра?
— Мы хотим женщин, — заявил по-французски Моня кассирше, каковая оказалась Адольфом Терре. Тот завел один из своих стихов:
Однажды в сумерках на полпути между Версалем
И Фонтенбло за нимфой гнался я под шелестящим
Лесным шатром, и тут вдруг встал мой уд на лысую
Фортуну — худая
Брела она; я трижды вставил ей и закосел,
Потом дней двадцать от триппера избавиться не мог. Но боги
Поэта пощадили. Глицинии мне стали волосами,
И пусть насрать Марону на меня, но сей версальский стих...
— Хватит, хватит, — перебил Рогонель, — к черту, баб давай!
— А вот и наставница! — с уважением откликнулся Адольф.
Наставница, то есть светловолосый Тристан де Винегр, грациозно
выступил вперед и, не отрывая синих глаз от Мони, напевно прочел следующее историческое стихотворение:
Мой уд налился, как малина
В расцвете лет.
Шары болтаются в-точь тяжкие плоды,
Пора в корзину.
Роскошное руно, топорщится где палка,
Устлало все подряд
От ягодиц до паха, от паха до пупка,
С почетом заголяя хрупкий зад,
Который тужится, когда мне надо высрать
На высочайший стол, лощеные бумажки
Своих мыслей горячие какашки.
— В конце концов, — возмутился Моня, — это бордель или сельский нужник?
— Все дамы в салоне! — воскликнул Тристан и протянул Рогонелю
полотенце, добавив:
— Одно полотенце на двоих, господа, вы же понимаете — осада...
Адольф получил 360 рублей, эту сумму стоило в Порт-Артуре
общение со шлюхами, и друзья прошли в салон. Там их ожидало несравненное зрелище.
Шлюхи, разодетые в малиновые, смородинно-красные, ежевично-синие, бордовые пеньюары, играли в бридж, покуривая сигареты из
светлого табака.
В этот миг раздался ужасный грохот, — это снаряд, пробив насквозь потолок, тяжело рухнул вниз, словно болид, погрузившись в землю как раз посреди круга, образованного игравшими в бридж дамами. По счастью, снаряд не разорвался. Все женщины с криком попадали, опрокинувшись на спину. Ноги их невольно задрались кверху, и перед похотливыми взглядами двоих вояк предстали многовидные гузки.
В целом это было замечательное нагромождение задов всех национальностей, ибо сей образцовый бордель предлагал широкий выбор блядей всех рас. Грушевидные жопы фрисландок резко контрастировали с пухлыми попками парижанок, чудесными задницами англичанок, квадратными ягодицами скандинавок и покатыми задами каталонок. Единственная
негритянка демонстрировала бурную массу, напоминавшую скорее кратер вулкана, чем женский круп. Едва успев подняться, она заявила, что вражеский стан не возьмет ни одной взятки, — так быстро привыкаешь к ужасам войны!— Я беру негритянку, —объявил Рогонель, и эта царица Савская услышав, что ее вызывают, поднялась и приветствовала своего Соломона следующими любезными словами:
— Ты хошь ети мою толсту ка'тофлину, масса генерал?
Рогонель нежно ее обнял. Но Моню не удовлетворила эта международная выставка.
— Где японки? — спросил он.
— Это обойдется еще в пятьдесят рублей, — заявила наставница, подкручивая пышный ус, — вы же понимаете, это враги!
Моня заплатил, и в комнату ввели десятка два японских куколок, разодетых в национальные костюмы.
Князь выбрал одну, совершенно очаровательную, и наставница провела обе пары в отведенный для траханья закуток.
Негритянка, которую звали Корнелией, и японочка, откликавшаяся на изысканное имя Килемю, что означает бутон японской мушмулы, разделись, напевая, одна — на триполитанском макароническом жаргоне, другая — на бичламаре.
Разделись и Моня с Рогонелем.
Князь предоставил своему камердинеру самому разбираться в уголке с негритянкой и целиком занялся Килемю, чья одновременно детская и строгая красота очаровывала его.
Он нежно обнял ее, и всю эту ночь, ночь любви, до них то и дело доносился грохот обстрела. Кротко взрывались снаряды. Казалось, что некий восточный князь устроил фейерверк в честь какой-то грузинской принцессы-девственницы.
Килемю при всей своей миниатюрности была изумительно сложена, тело ее напоминало цветом персик, крохотные заостренные грудки упругостью не уступали теннисным мячикам. Волосы у нее на лобке были собраны в один маленький и жесткий черный завиток, напоминавший смоченную кисть.
Она легла на спину, и, прижав бедра к животу и согнув колени, развела ноги в стороны, словно открыла книгу.
Эта немыслимая для европейских женщин поза изумила Моню.
Он тут же оценил ее прелести. Его елдак целиком, по самую мошонку погрузился в податливое влагалище, которое, поначалу широко распахнувшись, тут же вновь удивительным образом сжалось. И оказалось, что эта, едва, казалось, достигшая брачного возраста девушка была оснащена щипцами, которыми впору было колоть орехи. Моня вполне в этом убедился, когда после последних конвульсий сладострастия спустил в тут же безумно сжавшуюся вагину, которая и высосала у него из стебля все до последней капли...
— Расскажи мне свою историю, — сказал Моня Килемю, пока из угла доносилась циничная икота Рогонеля и негритянки.
Килемю уселась.
— Я,— сказала она,— дочь музыканта, он играл на сямисэне— это инструмент наподобие гитары, на котором играют в театре. Мой отец изображал хор и, наигрывая печальные мелодии, нараспев декламировал под них лирические истории, находясь в укрытом ширмами от глаз зрителей закутке на авансцене.
Моя мать, красавица Июльский Персик, исполняла главные роли в излюбленных японской драматургией длинных пьесах.