Одинокий мотив над пропастью

Осенью, в начале учебного года, когда в квартире никого не было, Наташа забралась на антресоли к бабушке и закричала в восторге: «Тонька, пойди скорее сюда!» – вытаскивая из круглой берестяной коробки с остатками старинных шляп бронзовые подсвечники, серебряную посуду, кулоны, брошки из дорогих камней.

Наташа разглядела с Антониной сокровища, пощекотала страусовыми перьями, завитыми на концах, ей и себе ноздри. В карман спрятала два браслета и диадему, разумея вещами, принадлежащими ей по праву. Остальное вернула в короб.

«Тонька, когда все лягут спать, приходи в двенадцать часов в беседку, покажу фокус!» – дерзкий вызов оставил у Антонины в душе неприятный осадок. Так смотрит на тебя шевелящаяся темнота придорожных кустов и оврагов, населённая твоим воображением. Так почти сообщнически посмотрели друг на друга два юных существа, – худенькая изящная Наташа, чуть старше Антонины – пытливый взгляд, колечки светлых завитков вокруг головы, и Антонина, в свои неполные шестнадцать лет, мягкая и застенчивая. Глаза её, как виноград с голубым отливом, были влюблены в Наташу.

В двенадцать часов, когда окна во дворе потухли, стены, плиты мостовых, отдавали городу излишки тепла, а струйки дневной духоты прошивали тело ознобом, Наташа в ночной рубашке явилась в беседку: «Видела картину Семирадского «Танец среди мечей»?» «Конечно», – сфальшивила Антонина. «Помнишь взгляд того патриция?» – Наташа скинула рубашку и осталась при лунном свете в позе танцовщицы, убранной браслетами и колье. В худых ещё детских руках была диадема. Примерила её к животу и небрежно бросила на садовый стол. «Хочешь, пробегу обнажённой по улице и прыгну с пирса в море?!»

Тоня смутилась. Наташа что-то резко потребовала от Антонины на французском языке. «У нас в школе английский». – «Дуня, это итальянский жаргон. Иди домой баиньки, ко мне сейчас придут» – накинула на плечи рубаху и, задев гроздь винограда, достала под листьями сигарету.

Тоня пошла к подъезду. Озноб пробрал её уже на кухне; вглядываясь в темноту двора, пыталась понять, действительно ли к Наташке кто пришёл?

Фокус, который показала Наташа, был с непонятным для Антонины секретом, как небо, наполненное звёздами. – «Поведу рукой, и звёзды потухнут. Утро будет раньше! Так я хочу!» – как бы отвергая с этого момента отца и мать. Готовый ответ был противен, как засохшая булка.

5.

Мать Наташи, Софья, тоже была загадкой для Антонины. В Крым Софья приезжала редко. Красивая остроумная женщина, окончила ГИТИС – актриса, режиссёр. Но Москва была слишком тесна для творческих профессий.

Как получить роль, сделать постановку, если чувствуешь свои силы? Режиссёр средних способностей, сын известного актёра, ставил Софью в неблаговидные обстоятельства выбора творческой судьбы. Софья терпела достаточно долго. Ролей для неё не находилось.

И Софья свернула с дороги искусства не так, как утихает прибой. Разучив желанную роль, ушла после первой удачной пробы, сорвав на репетиции аплодисменты. Софья ещё надеялась не на покровительство, а на свои силы. Через две недели, после активного домогательства, не добившись от режиссёра достойной роли, ушла из театра.

Занялась художественными переводами. Случайно познакомилась в библиотеке с Юрием Прониным, инвалидом войны, обладавшим несомненной выдержкой и обаянием. У него вместо ног были протезы, и решила выйти за него замуж.

рей Васильевич понял, что Софья бросила сцену сгоряча, в слезах отчаяния, похожего на повинность, уткнулась лбом в его шею. Сдержанно гладил её по спине, по рукам. Оставить ради него поприще актрисы и стать обычной домохозяйкой – забыть эту жертву обоим будет трудно.

Вскоре Софья родила ему дочь Наташу.

Художественные переводы, а также запасной путь – режиссура в клубе от завода Лихачёва, надежд не оправдали. Переучилась на испытателя машин, продолжая носить кожаную куртку, как комиссар двадцатых годов.

А дальше судьба, выстроенная упорной волей, дала откатную волну. Звёзды невысказанных ролей, судеб, что жгли грудь, потухали одна за другой. Глаза, которые загорались блеском остроумия, могли напоить жизнь волнением и смыслом, становились глазами каменеющей рептилии с тяжёлыми отёчными веками. Пропали отзывчивость, доброта к людям. Выдержки, силы характера хватило прожить лишь первую половину жизни.

Постепенно твёрдость обернулась камнем, живой и гибкий ум – мучительной обузой, любовь к дочери – тщеславными надеждами. Кожаная куртка с бесконечными вариантами платков и косынок потеряла элегантность и стала походить на спецодежду. В муже своём Юрии Пронине, некогда поднятым ею на щит героя и спасителя, которого с опозданием наградили ещё одним орденом «За боевые заслуги», виделся теперь инвалид.

Софья полюбила надолго уезжать в командировки, сидеть за рулём и накручивать километры, полосы мёртвого времени. Оцепенение в пути переносить не так тягостно. Глухая закрытость внешнему миру постепенно отторгли от неё дочь и часто болеющего мужа.

Соседи старались задеть Софью недобрым любопытством и дикими предположениями. Говорили, что мужа она выгнала на раскладушку, допускала к себе всего лишь раз в месяц. Возможно, такая суровость зависела не только от Софьи. В их супружеской жизни было много негласных правил, от которых оба не хотели отступать. Но то, что при переходе Метростроевской улицы у Юрия отстегнулся протез, он упал и не мог встать, а мать и дочь не поспешили помочь, – было правдой. Помогли два крепких парня, подняв за плечи, вызвали скорую помощь.

После этого случая Наташа начала стесняться отца. С тех пор, как отец перестал читать Наташе детские книжки, дочь особым вниманием отца не баловала. Но без стеснения пользовалась его хозяйственными услугами, когда мать была в командировках. «Я благодарна тебе за то, что готовишь мне манные кашки, – наблюдая, как инвалид ловко управляется по хозяйству. И с досадой выпалила: Но почему ты всё-таки мой отец?»

Наташа перешла в восьмой класс. Юрий вновь тяжело заболел, лежал под капельницей и попросил, чтобы дочь пришла проститься. Софья и на этот раз решила избавить Наташу от тягостной сцены. Болезни мужа – её собственный крест.

После смерти Юрия равнодушие к реальной жизни окончательно сковало Софью. Стала мечтать об Италии, при одной мысли о которой начинала хорошеть. Этой тревожной мысли не возникало бы, если бы все фамильные драгоценности вовремя были сданы властям. Теперь Софья лелеяла свою мечту о шелках и бархате, в которых не успела походить по сцене: «Сегодня я испанская королева… Завтра еду в Париж». Сочиняла стихи о лимузинах, чайках, скалах. Комната и всё хозяйство, которое раньше поддерживалось неизвестно кем в порядке, – иногда Юрий вызывал службу быта, чтобы помыть окна – все было теперь запущено.