Одиссея Тонино

Запах лимона сопровождал Женщину до ручья, где валуны наполовину погружены в воду. Ей хотелось избавиться от дурных мыслей. Ни в ее поступках, ни в поведении не было ничего постыдного. Сохраняя верность мужу, ей не удавалось, однако, избавиться от фривольных игр воображения. Она была пленницей мысленного непослушания, приносившего ей слабое утешение, но уводящего от реальной жизни. Теперь в ней проснулось желание рабства и всецелого подчинения вере. В эти дни она была счастлива, стоя на коленях перед полем травы «Луиза», которое своим ароматом вселяло в нее спокойствие и защищенность.

Однажды утром Женщина остановилась возле меня. Я издалека смотрел, как она молилась. Без сомнения, она была хороша собой. Однако во всей ее фигуре не было и намека на откровенный вызов. Скорее, хрупкость, которая придавала ей монашеский вид. Возможно, ее медленные жесты и движения — словно они с опозданием повиновались ее же воле и вызывали мое любопытство. Она сразу заговорила со мной о преимуществах рабства, необходимости подчиниться некому убеждению, о желании быть ведомым: «Нами управляют всегда указующие стрелы». Она говорила о своей любви к этому запаху травы, доносившемуся из маленькой церкви, который омывал ее волнами спокойствия. Когда пришел мой черед отвечать, я рассказал о своем трепетном отношении ко всему забытому и покинутому.

Потом я понял, почему мне хотелось говорить. Она слушала, смущаясь, но с глубоким вниманием. Я заметил, что ее губы двигались вяло, как у людей, которым мешают другие мысли. Постепенно разговор приобрел ритм беспорядочного танца, наполненного таинственным смыслом, как будто это были знаки, затянутые темной паутиной. До тех пор пока одна мысль не находила другую, чтобы вылиться в дрожащее, напоенное светом нечто, понятное обоим, стоящее выше всего недосказанного. Приходило второе дыхание, полное ожидания. Главное, что дарила мне Женщина — это свое умение слушать. Она всем существом откликалась на слова, текущие к ней, отвечая легким дрожанием взгляда. Могла настолько растрогаться, что глаза ее увлажнялись от полного понимания. И тогда ты не знаешь, что более ценно: то, о чем ты сейчас говорил, или почти молитвенное внимание твоего слушателя. Я доверился, рассказав, что могло понравиться и ей: «Меня иногда охватывает необъяснимый восторг. Тогда я превращаюсь в человека, у которого много вопросов и нет ответов на них. Мои мысли вспыхивают и гаснут так же быстро, как закаты превращаются в пепел ночи. Наслаждаюсь своей растерянностью. Однако не в силах ни в чем разобраться. Часто нахожусь в состоянии, близком к озарению, впрочем, всегда недосягаемому». Слова росли и вели дальше по затаенным тропам. У нас возникло единое дыхание, как будто говорит и слушает один и тот же человек. До тех пор, пока я ненароком не приподнял ее легкую блузку, которая скрывала маленькие груди с упругой точкой над мягкой припухлостью, воскрешавшей в памяти детские желания. Она не отреагировала. Блузка вновь прикрыла молодую и равнодушную грудь. Женщина отошла, но казалось, что она и не тронулась с места. От ее походки возникало ощущение неподвижности, словно ей незачем было торопиться — она уже убежала от всех и вся. Потом Женщина решительно пропала. Мы снова держались друг от друга на расстоянии, как в тот первый раз, когда глядя на одну из кошек Ремоне, я увидел ее: она появилась светлой точкой на стене, вобравшей мои закаты.

На закате Женщина, гуляя по лесу вдоль ручья, заметила, что за ней следует совсем близко лиса. Днем на голову Женщины села птица, чтобы любоваться оттуда миром. Ночью обнаружила, что лесные светлячки образовали вокруг нее облако светящихся точек, и вдруг все вместе разом угасли. Она подняла руку, провела ею по воздуху, почувствовала на ладони пульсирующие живые песчинки. Оказавшись рядом с моим жилищем, бросила светлячков в мою комнату. И воздух вокруг меня засветился. Но это мог быть ее сон, отчасти и мой тоже.

В Баку однажды забрели мы в лавку С расшатанными тридцатью дверями. Среди вещей, покрытых пылью, Ты отыскала голубой комод, Украшенный осколками зеркал. Легчайшие, как ноготки, дрожали От ветра с моря. Оно волнами перекатывалось рядом — И временами зеркальце слетало — К рукам моим его нес ветер, Лицо твое в нем отразилось. Я в зеркальце смотрел, покуда Твое лицо моим не стало.

Когда коты совсем осоловели от сна и растянулись на полу и на столе кухни, Ремоне берет их одного за другим и закрывает в своей спальне. После чего он высовывает руку из окна кухни. Его ладонь полна крошек хлеба. Свободной рукой тянет на себя сальную занавеску и прячется за нею. Птицы не заставляют себя ждать, хватают на лету с ладони крошки. Редко кто садится на его большой палец с кое-как отрезанным грубыми ножницами ногтем. Иногда он добавляет к крошкам и кусочки мяса для коршуна, который ворует цыплят. Когда появляется коршун, почуяв мясо, воздух трепещет от взмахов его крыльев. Но птица тотчас же летит прочь, низко паря над землей, к самому краю долины. Если появится коршун, почуяв мясо, воздух вокруг руки сотрясается от взмахов его крыльев, и птица тотчас же летит прочь низко над землей в конец долины.

Я нагнулся подобрать с земли какой-то круглый предмет, похожий на яблоко, но потом понял, что это был старый клубок ниток. Поднимаю глаза и встречаюсь с глазами зверя, которые тоже смотрят на меня. Это был не кот, какое-то более дикое существо. Во взгляде — нескрываемое любопытство и страх от загадочной встречи. Некоторое время мы внимательно изучаем друг друга, и я спрашиваю себя, как такое совершенство, как глаз, смогло возникнуть само по себе! Занятый этой мыслью, я двинулся дальше и оказался совершенно случайно возле дома, где жила Женщина. В тот же самый миг она открыла дверь и пригласила меня войти, потому что начинался дождь. Женщина сразу же начала рассказывать, что не получала никаких известий от старухи… Показала мне стеклянную вазу, полную цветных птичьих перьев. Дождь стучал по крыше, и мы слушали, как сбегала вода по дырявым водосточным трубам. Эти звуки сливались с шумом воды, стекавшей с листьев.

Мне захотелось отыскать в горах место, где жил старик, умерший всего несколько лет назад. Он соорудил настоящую паутину из водосточных труб, привязывая их к высоким деревьям. Дождевая вода, по его словам, полная космической энергии, стекала в ржавые бочки под виноградными лозами. Женщина предлагает мне накрыться клеенкой от дождя и выходит вместе со мной. Тропинка приводит нас под сплетение этих труб. В них пела вода, быстро текущая внутри. Мы долго наслаждаемся музыкой, которую дарил дождь, и совсем не замечаем, что насквозь промокли. Тогда она берет меня за руку и ведет к себе. Я покорно следую.

Зимой лишь солнце угасало, Мы спать ложились. Когда шел дождь. Подолгу воду слушали. Бегущую по трубам. Покуда не вступали в сон.

Мы раздеваемся донага и ложимся в постель, не сдерживая робкой смелости движений. Казалось, наши тела объяты грохотом дождя. Временами молнии разрывают воздух. Оба зеркала на комоде загораются их отблесками. Я рассказал ей об одном грузинском князе. Опасаясь ГУЛАГа, он укрывался в горном селении над Бакуриани, где разводили лис. Он показал мне на горизонт, которым кончался высокогорный луг: «Я все смотрю туда и жду, когда покажутся наши знамена». Его глаза светились надеждой. Мы вместе вышли к опушке леса, где стоял старый деревянный дом на высоких сваях, под домом держат скот. Неожиданно мой спутник наклонился, сорвал с куста зеленый листик и протянул мне его со словами: «Положите лист в карман — он защитит вас от молний». «Каких молний?» — спросил я, решив что он намекает на политические гонения. «Грозовых молний. Они стали очень опасными». Я вложил листик в записную книжку и спрятал в карман… Когда мы прощались, он сказал мне: «Нужно верить во все. Особенно в то, что кажется невозможным. Сейчас многие думают, что народные поверья ошибочны, и забывают их. Но Великие Истины не терпят ясности».

Женщина улыбнулась: «Вот видите, значит, я права, что верю в этот аромат». Мы вновь возвратились к шуму дождя. Слушали и наслаждались. В великих симфониях присутствует дыхание тишины. Так и в этом оглушительном грохоте возникали затишья, предваряя и подготавливая новые громовые раскаты. Наши тела вздрагивали, непроизвольно учащая прикосновения. В какой-то момент мне показалось, что ее рука нервно погладила меня, словно хотела сорвать случайно найденный цветок. Все казалось созвучным грозе. Когда небесный грохот стих, в комнате еще оставалось учащенное дыхание.

Пошел дождь, и Ремоне помог всем кошкам зайти в дом. А сам остался на улице. И в детстве он так же мок под дождем. Ему было приятно чувствовать прохладу, стекавшую по коже. Вымокал с головы до ног. К счастью, горели одновременно четыре фонаря там, где раньше была площадь. Возможно, мэрия Бадиа Тедальда по ошибке забыла о них. Ремоне нравилось двигаться в этом влажном свете. Он ходил, пока ему не начало казаться, что он должен что-то совершить, но не знал, что именно. Дойдя до часовни, сложенной угольщиками, Ремоне принялся сразу же разбирать перекрытие из дерева и жести. Он аккуратно складывал все это: бревна по длине, а кровельные листы — один на другой. Наконец-то Ремоне открылся зеленый ковер пола из травы «Луиза». Он вырвал все до последней травинки. Уничтожив ковер, спустился к горному ручью и доверил сорванные листья травы водам. Возвратился домой, разделся донага и запихнул всех кошек в мешки. После чего покинул навсегда и этот дом, и эти места.