Одного поля ягоды
Шрифт:
— Не думай об этом как о продаже. Конечно, нельзя назначить цену за человеческое существо, — сказал Том, одаривая её обаятельной улыбкой Хорошего Мальчика. — Считай, это плата за обслуживание или инвестиция.
«К тому же, — думал он, — не то чтобы ты вообще могла бы себе позволить купить меня».
— Что ж, хорошо, — согласилась Гермиона. Она запустила руку в свой карман и выудила маленький бархатный кошелёк для монет. — Давай посмотрим, сколько у меня здесь есть…
В конце концов Гермиона отдала ему всё, что было у неё в кошелёчке. Шестнадцать шиллингов и шестипенсовую монетку{?}[В 1930-е Великобритания ещё не перешла на десятичную монетную систему. В сумме у Тома и Гермионы получалось 16,5 шиллингов, а один фунт стерлингов тогда равнялся 20 шиллингам.
Том изо всех сил старался скрыть вспышку алчности в своих глазах.
Гермиона подвинула маленькую горстку монет к Тому:
— Не рассказывай моим родителям про это. И не упоминай в письмах, они могут попытаться прочесть первые несколько штук, чтобы убедиться, что нет никакого подвоха.
— Разумеется, нет, — сказал Том, закатывая глаза. — Я умею хранить секреты. Надеюсь, тебе не составит труда сохранить их самой.
Гермиона нахмурилась:
— Я не люблю держать секреты от своих родителей. Я никогда не скрывала от них ничего.
— Ты сказала ранее, что у нас нет ничего общего, а теперь есть, — сказал Том. — У нас теперь есть секретная «дружба». Ничто не сближает людей больше, чем общие тайны. И не сказать, что у тебя нет от этого выгоды. Ты сама хотела, чтобы родители думали, что ты нормальная.
— Мы будем друзьями, пока ты будешь держать своё слово, — сказала Гермиона. Она протянула руку.
Том посмотрел на её ладонь и на кучку монет на столе. Он пожал ей руку, которая, к его облегчению, не была липкой. Её кожа была тёплой и сухой, её ногти были аккуратно подстрижены, и на внутренней стороне большого пальца оставалось синее пятнышко чернил, а мозоль от ручки — на третьей костяшке среднего пальца.
— Согласен, — сказал Том, отпуская её руку и сгребая монеты из поля зрения в карман своих брюк. Он властно продолжил: — А теперь покажи, какие ещё книги ты принесла сегодня. И если я там увижу что-то из Диккенса, я очень, очень разочаруюсь в тебе.
====== Глава 3. Бабочки ======
1937
Гермиона Грейнджер оказалась книжным червём, и это было нечто большее, чем простая метафора.
У неё был непомерный аппетит к литературе. Она была тонкокожей (хотя каждый ребёнок, кто не прошёл через Школу Жизненных Уроков приюта Вула, попадал под эту категорию) и хрупкой (качество, которое Том причислил к слабостям), и она чувствовала себя гораздо лучше в затхлых, тёмных помещениях, чем снаружи под солнечными лучами. И она залезла к нему под кожу, как болезнь, инфицируя его своими заразительными Мнениями. У неё был свой взгляд на всё, она, не колеблясь, им делилась и, к отвращению Тома, время от времени приводила обоснованные доводы.
В письмах, которыми они обменивались раз в две недели, она присылала вырезки из газет с пометками на полях, написанными крошечными буковками.
«Чемберлен{?}[Невилл Чемберлен, премьер-министр Великобритании в 1937–1940гг. ] улучшает условия труда на фабрике для работающих женщин и молодёжи
Уверена, ты уже знаешь о том, что этот вид оплачиваемого очного образования даётся только до четырнадцати лет, а после пятнадцати, полагаю, тебе придётся пройти профессиональное обучение, или стать подмастерьем в какой-то профессии, или, в худшем случае, тебя отправят на лёгкий труд или вроде того на фабрику, пока кто-то ответственный будет называть это “профессиональной подготовкой” и платить тебе половину зарплаты…»
Том знал об этом. Многие старшие сироты уходили в дневное время на разные подработки. Но его это не заботило, он почти
не общался с ними, кроме редких случаев, когда они съезжали и оставляли пустую комнату, в которой можно было поживиться.Его собственным планом было оставаться в школе до тех пор, пока его не выставят из приюта Вула. Если он продолжит получать наивысшие оценки, его будут обеспечивать до восемнадцатилетия, и, возможно, потом достаточное количество рекомендаций убедит местный районный совет принять его в университет.
С отвращением он понял, что ему придётся оставаться Хорошим Мальчиком Томом до того времени.
Со злостью он осознал, что социальная мобильность для кого-то его статуса была едва ли досягаема. И даже если бы его отец был кем-то важным — это была давняя мечта Тома, но у него пока не было никаких доказательств, — его мать точно не была, а этот грех деторождения для большинства был нестираемым пятном, и неважно, что у Тома не было никакого выбора в этом вопросе и что он не сделал ничего, чтобы заслужить этого.
Тогда он с презрением понял, что Гермиона Грейнджер обо всём этом знала, ей было всё равно, и ей было его жаль.
«…Может, есть какие-то возможности за границей, подходящие для кого-то с твоими амбициями. Хорошая должность в Индии или Гонконге{?}[в 1930х они всё ещё были колониями Великобритании], скорее всего, гарантирует, что местное население сочтёт тебя уникумом и диковинкой просто в силу того, что ты англичанин. Судя по тону твоих прошлых писем, я предполагаю, что это важно для тебя. Я не осуждаю тебя, лишь заметила, что такой настрой не редкость для англичан за границей, но если ты когда-либо сделаешь то, что лейтенант Пинкертон сделал с мадам Баттерфляй{?}[«Мадам Баттерфляй» — одноимённые рассказ и опера. По сюжету американский военный женится на японке на службе на военной базе, вынуждая её отказаться от своей семьи и веры. в конце выясняется, что у него уже была жена Америке.], у меня не останется другого выбора, кроме как кастрировать тебя.
Мамочка скажет, что я не должна знать значение этого слова, но папочка — врач, так что мне не составит труда найти ни скальпель, ни учебник по анатомии. Не волнуйся, я обещаю, что если ошибусь, я попрошу папочку сшить тебя обратно и попробовать снова».
Какие-то вещи в ней были, по крайней мере, терпимыми. Например, её чувство юмора не ограничивалось шутками о метеоризме. (Один из мальчиков в приюте недавно дорвался до подушки-пердушки. Последующие розыгрыши продолжались три дня, пока Том не положил этому конец. Он конфисковал и публично утилизировал её во время ужина во имя всеобщего блага.)
Также его забавляло, что она держалась за свои Мнения с таким упорством, которое не соответствовало её представлениям о морали.
«Твоё стремление к справедливости достойно похвалы, Гермиона, — писал Том. —
Но у меня есть сомнения, что ты сможешь претворить в жизнь такое обещание, как бы сильно тебе этого ни хотелось. Я всегда верил, что ты из тех, кто предпочитает оставлять правосудие надлежащим образом уполномоченным органам. В этом случае лейтенант Пинкертон был бы осуждён военным судом за преступление двоежёнства. А я? Я бы не оказался в такой ситуации, потому что мне бы хватило ума не жениться вообще, а уж тем более ДВАЖДЫ.
Любое “правосудие”, которое ты сочтёшь нужным свершить, будет ограничено твоей совестью.
Но давай, удиви меня своей дерзостью.»
Месяцы прошли за шквалом конвертов, украшенных лицом недавно коронованного короля Георга. Том писал обязательные два листа каждые две недели. Он ничего не писал о приюте, о завистливых взглядах других детей, когда у него появлялись ценности для торга, чтобы выменять их на учебники следующих годов и перейти на перьевую ручку с серебряным наконечником. Он не упоминал, что секундное знакомство с миром за пределами южного Лондона отвлекло его от роли директора Тома, что привело к тому, что скворцы, спящие под его крышей, стали кружить, как маленькие стервятники, пока он не вернул свою позицию и безукоризненное подчинение с помощью смерти кролика, накормленного крысиным ядом.