Одного поля ягоды
Шрифт:
Это была такая же разница, как смотреть в окно и на самом деле быть пущенным внутрь. Вот швейцар снимает свою кепку, вот отодвигается бархатный канат, чтобы пропустить его внутрь. Во мгновение, когда Том был ослеплён светом хрустальных люстр, отражавшимся от орнамента золотых завитков на стенах и белокожих мраморных нимф, расположившихся в альковах, на него снизошло озарение.
Вот почему принцы хотели быть королями, а короли мечтали стать императорами. Поэтому король подписал Великую хартию вольностей{?}[документ, помимо прочего, частично ограничивающий королевскую власть (1215г)], по чуть-чуть отдавая свою власть и сферы влияния, лишь бы он мог сохранить
Это было физическое проявление успеха. Красивые вещи, уважение от нижестоящих персон, восхищение и зависть тех, кто стремился к большему. Том впитывал всё. Он с вожделением погружался в это чувство. Он запомнил его, от паркетных полов до потолков, расписанных фресками, и отправил всё это в угол своего сознания, который он подписал: «Мотивирующие мысли».
Оглядываясь назад, он обнаружил, что гвоздь вечера — «Мадам Баттерфляй» — стоял на уровень ниже того благоговения, которое он почувствовал, впервые ступив в фойе театра. Частная ложа была приятной, сиденья были богато обиты, хоть и немного высоковаты, и в антракте официанты приносили взрослым шампанское, а детям — вишнёвый нектар, поданный в бокалах на длинных ножках. Но сама опера была просто фонящей мелодрамой, британские актёры были завёрнуты в азиатские шелка и пели на итальянском. Он посчитал её недалёкой, абсурдной фантазией, замаскированной под горькую трагедию.
Гермиона с мамой в конце расплакались.
По дороге в приют Вула Гермиона спросила его:
— Что ты думаешь?
— Это было… интересно, — дипломатично ответил Том. Её родители всё слышали, поэтому он тщательно выдерживал имидж вежливого, уважительного Хорошего Мальчика.
— Тебе не понравилось?
— Я был не согласен с поступками персонажей, — сказал Том и двусмысленно пожал плечами. — Ты знаешь, почему я предпочитаю учебники романам. Их мотивы мне непонятны, а их герои вызывают презрение.
Что он не сказал, так это: «Я считаю, что Баттерфляй поступила ничтожно и жалко, убив себя, ведь у неё был ребёнок, которого надо растить».
Но это бы выставило его возмущённым нытиком, который плакал в подушку, пока не уснёт, потому что никто не подтыкал ему одеяло и не пел колыбельных. Ему были неинтересны якобы непревзойдённые радости материнских уз, ни свои, ни чьи-либо ещё. Он не размышлял об этой утрате уже много лет. Он отказывался из-за этого уступать кому бы то ни было, потому что в этой области, как ни крути, он навсегда останется невежественным. Том Риддл не уступал никому.
— Как думаешь, они вообще могли бы быть счастливы вместе? — внезапно спросила Гермиона.
Том знал, что она имеет в виду героиню оперы и её ничтожного любовника. Он подавил своё довольное фырканье:
— Конечно, нет. Это трагедия, она не должна быть счастливой. Кроме того, по контракту драматург обязан убить к последнему акту столько людей, сколько ему сойдёт с рук. Если бы они были настоящими людьми, они бы были абсолютно несовместимы. Им бы следовало оставаться среди людей своего круга.
Том говорил в полной уверенности своего одиннадцатилетнего жизненного опыта. Справедливости ради, он не хотел, чтобы его слова отражали тот язвительный тон, которым некоторые люди посылали в местную газету письма о подданных короля на его колониальных территориях. Те люди, которые называли себя социал-дарвинистами, но на самом деле были обычными ксенофобами.
(Эти люди часто пересекались с той частью населения, которая не терпела никого, чей доход был меньше ?250 в год{?}[Около 17 тыс. фунтов стерлинга в настоящее время. Зарплата работника
завода в 1937 г. составляла ?100-150], и кто ничего не будет иметь против того, чтобы утопить сироту при рождении, а не обрекать их на восемнадцать лет в приюте Вула. Что с точки зрения Тома было актом милосердия — он был вполне утилитарен в своих мечтах о мировом господстве, — если только это не касалось его самого напрямую.)— Я имею в виду, помимо того, что диктовал сценарий. Если бы они только разговаривали друг с другом, если бы научились общаться, минуя культурные разногласия. Если бы только они любили друг друга, — сказала Гермиона, скорбно вздыхая. — Любовь должна хоть что-то значить. Она преодолевает препятствия.
— Ну, надеюсь, кто-то объяснит это ребёнку, когда он вырастет, — сдавленно подметил Том.
Гермиона пихнула его локтем и снова вздохнула:
— Нельзя быть таким циничным, Том! Уверена, ты поменяешь своё мнение, когда подрастёшь.
— Хм-м, — было несогласным ответом Тома. — Сомневаюсь.
«Если любовь такая настоящая и сильная, как ты считаешь, когда вещи типа безразличия и ненависти не менее настоящие и сильные».
— Разумеется, это возможно, — твёрдо сказала Гермиона. — В конце концов, ты изменил своё мнение о бомбардировках как методе урбанистического развития. Позволить себе пойти на компромисс и занять более умеренную позицию — признак эмоционального роста. Дай себе несколько лет, и ты признаешь, что существуют другие жизнеспособные способы управления, кроме чистой автократии.
Автомобиль, к его величайшему разочарованию, вскоре высадил его у ворот приюта в без пятнадцати полночь. Том пожал руку доктора Грейнджера, поблагодарил миссис Грейнджер и помахал рукой Гермионе, прежде чем направиться к воротам (как не стыдно, они так и не починили эту «А», которая повисла на последнем гвозде, что придавало месту вид третьесортного мотеля) и пройти к входной двери. Марта встретила его с фонарём и ударом по плечу, чтобы он быстро помылся и пошёл спать, без рассусоливаний.
В приглушённом полусвете уличных фонарей Том повесил своё новое пальто в шкаф, восхищаясь толстой варёной шерстью и крепкими бакелитовыми пуговицами. Оно было по-настоящему «новое», никому ранее не принадлежавшее. Когда Гермиона вручила его, оно было всё ещё завёрнуто в фирменную тонкую бумагу из универмага. Он положил сувенирную программку на стол, страницы были особенно отогнуты там, где он читал английский перевод реплик персонажей.
Он переоделся в серую фланелевую пижаму, натянул колючее одеяло до подбородка и уставился на комковатый гипсовый потолок. Если быть честным, он бы не назвал этот день лучшим в его жизни. Сказать по правде, он бы поставил исполнение оперы на один уровень с показом киноленты — удовольствием, сильно отстающим от хорошей книги.
Нет, это был самый важный день в его жизни. День, когда все его Как-могло-бы-быть превратились в Как-будет, открывая ему вкус того, что лежало за пределами книг, и снов, и закоптелых кирпичей его нынешней реальности.
Он попробовал, он был восхищён. Какая-то часть него (он целиком) никогда не могла бы стать счастливой от возвращения к серому существованию, которое представляло Что-есть-сейчас, подтверждая для него самого, что воспитательницы и нянечки были неправы — не было ничего плохого в том, чтобы придумывать идеи, выходящие за рамки своих возможностей. Как будто эти возможности были не только предрассудками о происхождении, но чем-то непреложным, что сводило бы на нет наличие врождённых способностей и природного таланта.